«Придворный со стажем», де Сад сделался раздражительным и еще более надменным, отчего стал совершать ошибки, зачастую непоправимые. В частности, сам того не заметив, он ухитрился оскорбить любовницу короля госпожу де Шатору, которая, разумеется, пожаловалась на обидчика венценосному возлюбленному. Еще хуже: об этом оскорблении де Сад узнал только из письма брата-аббата, которому, в свою очередь, сообщил об этом его старинный приятель по галантным похождениям герцог де Ришелье. К несчастью, письмо было получено в январе, когда мадам де Шатору уже не было в живых — она скоропостижно скончалась в декабре. Если бы не трагическая смерть королевской любовницы, возможно, обаятельный вельможа, каковым по-прежнему оставался граф де Сад, и вымолил бы себе прощение у очаровательной женщины и та заступилась бы за него перед королем. Но время ушло, и граф де Сад не мог не понимать, что, вызвав неудовольствие короля, он бесповоротно положил конец своей карьере. Конечно, никто не закрывал перед ним дверей, но и не приглашал войти. Опала — это далеко не всегда Бастилия или изгнание, чаще всего это забвение: вас перестают приглашать на «нужные» приемы, с вами не хотят разговаривать, не принимают ваших приглашений, избегают вашего общества…

Почему, когда вокруг де Сада складывалась зона придворного отчуждения, его супруга не пустила в ход свои связи? Не хотела или не могла, исчерпав собственный кредит доверия во время борьбы за освобождение мужа из австрийского плена? На эти вопросы ответов нет, можно только предполагать: например, что Мари-Элеонор устала от постоянных неприятностей, причиняемых ей супругом, от его небрежного обращения с ней, от постоянного безденежья. Возможно, произошло столкновение двух гордых натур, и ни одна не пожелала уступить. Среди переписки графа де Сада нет ни его писем к жене, ни писем к нему Мари-Элеонор. Судя по всему, после возвращения де Сада в Париж супруги фактически живут в разводе, а в одном из писем к дяде, отправленном в ноябре 1752 года, Жан Батист говорит, что из экономии принял приглашение своей бывшей любовницы, мадемуазель де Шаролэ, и живет у нее. И хотя много лет назад разрыв их отношений сопровождался взаимными оскорблениями и обидами, мадемуазель де Шаролэ сохранила к пятидесятилетнему графу теплые дружеские чувства, которые станут ему поддержкой в его новом положении отвергнутого мужа (или наоборот, мужа, отвергнувшего жену?) и придворного.

В борьбе за место под придворным солнцем граф успевал интересоваться сыном и с грустью узнавал, что бабушкино воспитание не пошло мальчику на пользу: Донасьен вертел старушкой как хотел, заставлял исполнять любые свои капризы. И граф попросил брата забрать Донасьена к себе в Соман. Понимая, что при далеко не целомудренном образе жизни, который вел его брат невзирая на духовный сан, Поль Альдонс не подходил на роль воспитателя юноши, граф решил нанять Донасьену гувернера. Ему рекомендовали аббата Жака Франсуа Амбле, обладавшего солидной теоретической подготовкой, но не имевшего церковной должности. Будучи нрава мягкого и даже меланхоличного, аббат де Сад согласился взять к себе племянника и принять Амбле в качестве гувернера.

Аббат прекрасно относился к Донасьену — а как еще можно было относиться к этому очаровательному голубоглазому и белокурому малышу? — но изменить ради него свой образ жизни был не готов. А это означало, что он не собирался ни изгонять из замка служанок, исполнявших одновременно роль любовниц, ни сокращать свои визиты в деревню, где у него также были дамы сердца. Любопытно: когда Донасьен станет жить в своем замке в Ла-Косте, он — возможно, следуя примеру дяди, — также окружит себя любовницами из простонародья. Наверное, это наследственная черта, ибо спустя несколько лет юный Донасьен, оправдывая собственное беспутство, напишет: «Простите мне мои заблуждения, это всего лишь отражение семейных умонастроений, и я могу упрекнуть себя только в том, что имел несчастье родиться в этой семье. Да хранит меня Господь от глупостей и пороков, кишащих в моем семействе. Я почти уверен, что стал бы добродетельным, ежели бы Господь по милости своей наделил бы меня только их частью». Подобно аббату, Донасьен станет искать плотских удовольствий у шлюх, а удовольствий интеллектуальных… Увы, в отличие от аббата де Сада, состоявшего в активной переписке с Вольтером и ученой мадам дю Шатле, среди окружения Донасьена не будет никого, равного ему по широте знаний и интеллекту. Верная супруга Рене-Пслажи, снабжавшая его в заточении книгами, была прилежной читательницей и обладала недурным литературным вкусом, однако и по количеству прочитанного, и по уровню образованности до Донасьена ей было далеко. Наверное, только с кардиналом де Берни Донасьен чувствовал себя на равных. Но, как утверждают, их переписка надежно скрыта в архивах Ватикана.

Знакомство Донасьена с литературой началось с книг из любовно подобранной библиотеки аббата де Сада. Все пять лет, проведенные мальчиком у дяди, библиотека была в его распоряжении. Там он готовил уроки, там же впервые познакомился с таинствами и извращениями половой любви: у аббата-либертена было обширное собрание непристойных сочинений и гравюр, среди которых можно было обнаружить и известного своей безнравственностью «Картезианского привратника», приписываемого фантазиям адвоката парижского парламента Шарля Жервеза де Латуша, и сочинения Аретино с гравюрами Романо, и несколько фолиантов, посвященных флагеллантам и флагеллации, авторы которых пространно рассуждали на тему влияния бичевания на возбуждение полового чувства, furia amorosa. Возможно, именно потому, что с теорией получения наслаждения через боль Донасьен ознакомился в столь нежном и впечатлительном возрасте, она навсегда осталась у него в голове, вытеснив все остальные образы любовного чувства.

Книги эти стояли у аббата отдельно, в самом дальнем углу, но разве трудности, связанные с необходимостью забраться на верхнюю полку или быстро нырнуть под стол, чтобы спрятать запретный том, могли остановить десятилетнего мальчишку? Но этот мальчишка с удовольствием читал книги, являвшиеся, так сказать, «лицом» библиотеки аббата: греческих и латинских авторов, теологические трактаты, сочинения по истории и географии, научные труды и заметки путешественников, великих классиков прошлого века: Расина, Корнеля, Мольера, Буало, Малерба, Лафонтена и всемирно известного «Дон Кихота» Сервантеса. Аббат постоянно пополнял свою библиотеку, на ее полки вставали сочинения Вольтера, Руссо, Дидро и многих других авторов, на которых был так богат XVIII век. Исторические анекдоты и волшебные сказки, мемуары и романы в письмах — целое богатство, отданное в полное распоряжение Донасьена! А еще он в любую минуту мог взять с полки одну из шести толстенных тетрадей, где были собраны архивные документы, относящиеся к его предкам, и проследить по ним историю своего рода. А еще мог устроиться в уголке и молча наблюдать за тем, как, любовно стряхнув пыль с древнего пергамента, дядюшка Поль Альдонс разворачивал его и, прищурившись, начинал шевелить губами, разбирая древний текст. Потом он разглаживал чистый лист, пристраивал рядом документ и, обмакнув перо в чернила, аккуратным угловатым почерком начинал его переписывать. Помимо «Жизнеописания Петрарки», вместившего в себя не только биографию и анализ творчества великого поэта, но и богатейшие сведения по истории, политике и литературе Италии XIV века, аббат работал также над историей средневековой поэзии и историей деревни Соман.

Наверное, именно здесь, в Сомане, де Сад проникся страстью к письму, к процессу вождения пером по бумаге, и этот процесс стал доставлять ему истинное наслаждение. Возможно, при виде испещренного строчками листа бумаги у мальчика возникало ощущение, сходное с тем, которое охватывало не знавшего письменности туземца, завладевшего написанным документом: понимая, что бумага со значками является предметом совершенно особого, колдовского рода, туземец чувствовал себя приобщенным к чему-то непонятному, но очень важному. Почему подобные мысли и сравнения возникают именно в связи с де Садом? XVIII век оставил немало рукописных наследий, и наследие де Сада, включающее многочисленные черновики, варианты, подробные разъяснения и комментарии, не говоря уже о письмах и дневниках, наверняка принадлежит к одному из самых объемных. Возможно, только неутомимый Ретиф де ла Бретон, извечный ненавистник де Сада, исписал больше бумаги и извел больше чернил: за тридцать девять лет литературной жизни он издал сорок четыре сочинения общим объемом в сто восемьдесят семь томов и пятьдесят семь тысяч страниц. Правда, Ретиф освоил ремесло печатника и некоторые свои романы набирал сразу в металле. Говорят, печатный станок стоял непосредственно у его изголовья. Но Ретиф сочинял для заработка, а де Сад писал из желания писать: стремление получить признание как писателя пришло к нему далеко не сразу.

Пожалуй, никто, кроме де Сада, в таких масштабах не переписывал и не дописывал свои сочинения. Злоключения несчастной Жюстины де Сад рассказывал трижды, каждый раз дополняя изначальную канву новыми эпизодами страданий добродетельной девицы и практически дословно повторяя прежние эпизоды. А многочисленные повторы в планах, заметках, записках, повторы в философических рассуждениях, в «фигурах наслаждения», в сюжетах, в собственно действиях… Наверное, в наши дни маркиз стал бы успешным автором сериалов… Но быть трудоголиком, неутомимым работником гусиного пера такой своенравный человек, как де Сад, мог только в том случае, если эта работа доставляла ему удовольствие, — господин маркиз не поступался своими желаниями даже ради собственной выгоды. Следовательно, прежде всего письмо, а потом уже сочинительство (темы и сюжеты де Сада достаточно однообразны) позволяло ему реализовать жизненные потребности, становилось для него отдушиной. В «адских» романах де Сада его герои-либертены изливают потоки спермы, но она не оплодотворяет никого, так как процесс оплодотворения, создания новой жизни либертенам особенно ненавистен. Де Сад изливал на бумагу моря чернил, оплодотворявших эту бумагу, рождавших материальную оболочку авторской мысли, авторской фантазии. Быть может, письмо служило де Саду своего рода сублимацией полового акта, сублимацией приятной, легкой и радостной — в отличие от физиологического процесса, который с возрастом приобретал у де Сада все более болезненный характер.