– Ну да, жене письмо: «Это слава».

– «Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия: Как Пушкин стихи пишет – перед ним стоит штоф славнейшей настойки – он хлоп стакан, другой, третий – и уж начнет писать! – Это слава». Пушкин обратил внимание на этот эпизод гоголевский и был несколько задет, тому есть доказательства, а Гоголь его вычеркнул – ну это другая история…

– Ну Пушкин же мог похвастаться так же, как и жене в письме, – так же мог похвастаться и Гоголю при встрече… Сие есть свидетельство тесноты общения, если одни и те же словосочетания встречаются в столь разных контекстах, как письма Пушкина жене и гоголевские скетчи. Вывод один: они существовали и в устной речи.

– Да, но таким образом отсвечивает Хлестаков некоторой пародийностью на Пушкина, о чем теперь уже немало написано, Игорем Золотусским в частности. Так что в отношении Гоголя к Пушкину не так всё просто было. В 1834 году Гоголь написал «Несколько слов о Пушкине», и это было по существу первое при жизни полноценное о нем высказывание. Но на самом деле, если почитать внимательно, он пишет о нем как о монументе, как о завершенном и уходящем в прошлое явлении. Он дает ему невероятно высокие, но какие-то окончательные оценки – «чрезвычайное и единственное явление русского духа», «русский человек в его развитии» – и тем самым его как будто хоронит, может, и бессознательно. Ведь через год уже прямо будет сказано Белинским: Пушкин уходит, Гоголь занимает его место. То есть, по видимости, это панегирик, но какой-то немножко надгробный.

– В этом плане он разделял какую-то всеобщую пошлость, потому что про Пушкина говорили как про конченого поэта.

– Да, так вот этот пиетет, который, конечно, был у Гоголя, он был замешен на каких-то амбициях.

– И то, что исследователи описывают как начало знакомства… Тут и провинциальность Гоголя, и то, как он ищет службу, вплоть до Третьего отделения…

– И Пушкин ему помогает со службой, куда-то там его пристраивает, хлопочет…

– А Пушкин был достаточно высокомерен временами с людьми не своего круга…

– Так он его с первого раза не запомнил…

– Потому что это был не его круг… И конечно, это не пушкинская вина, Гоголю надо было еще выйти в люди.

– Он для этого, надо сказать, Пушкиным попользовался хорошо, давая его адрес для собственной корреспонденции и потом создавая эти мифы: «Всякий день собирались мы: Пушкин, Жуковский и я» и т. д.

– Это Хармс хорошо поймал: «Однажды Гоголь переоделся Пушкиным…» Не знаю, как я это сумею еще обосновать, но перекличка текста «Невского проспекта» и этой записи как плана произведения у Пушкина кажется мне не отмеченной напрасно – может, там можно еще накопать что-то…

– Гоголь использовал это как рамку: в начале повести это славословие Невскому проспекту и в конце, а в середине вмещается то, что есть Гоголь, – натуральная школа…

– Но вообще хорошо написано про переход мертвого в живое, живого в мертвое – это у Пумпянского, Якобсона, Лотман это развивал – как у Пушкина монументы оживают… А у Гоголя с живописью очень сильная связь внутренняя, позднее уже в «Портрете» – предшествие Дориана Грея по сюжетной линии. Так вот эта запись Пушкина – она немножко намекает на это: «Н. избирает себе в наперсники…», то есть как бы сам становится Невским проспектом, – Невский проспект становится им – переход изображения в личность, личности в изображение…

– Но всё-таки это какие-то гротесковые, непушкинские дела…

– Ну он ушел из этого, у него со скульптурой взаимодействие такого рода было как взаимодействие жизни и смерти, а здесь взаимоотражение жизни и образа… Скульптура материально кажется более холодной и мертвой, а живопись – более теплой, и поскольку на плоскости – то не трупообразной. Не подобны ли эти переходы трансформации образ – замысел – сюжет – произведение?

– Я думаю, что правы были и Вацуро, и Лотман, которые говорили, что Пушкин нужные ему сюжеты никогда бы не отдал – ни случайно, ни нарочно. Вот смотришь на эту запись – ведь это гоголевский сюжет, ну что с ним Пушкину было делать?

– Но это же в пушкинских планах записано… Ведь и план про ревизора у Пушкина есть: «Криспин приезжает в губернию…»

– А Гоголь-то собирался писать трагедию – не вышло, тогда он написал комедию «Ревизор». И это стало пищей для такого уже сейчас распространившегося литературоведческого сюжета, что «Ревизор» – это пародия на «Бориса Годунова». Про это Эйзенштейн писал книгу, все последние годы жизни потратил на нее, и сейчас модные исследователи это развивают, что Гоголь изначально задумывал трагедию, ориентировался на «Бориса Годунова», а потом раз – и «Ревизор».

– Но это же тоже опора, писать пародию – это тоже опора. Пушкин сначала писал «Бориса Годунова» – это единственный раз, когда виден труд, – «драма народная в духе Шекспировом», – трудовое, тяжеловатое, подъемное, для Пушкина там видно усилие. А потом вдруг раз – и пародия на довольно слабую поэму Шекспира, – летит – пишет «Графа Нулина». А это как раз был год, когда Пушкин выбирал в мировой литературе классика для опоры и для отталкивания – от Байрона переходил к Гёте, от Гёте – к Шекспиру. И в конце концов кончает всё пародией. Пародия – это как бы и некоторое торжество, превозмогание, во всяком случае – ощущение свободы от угнетавшего образца, угнетавшего эталона. В этом плане вполне может быть, что Гоголь не только восхищался и опирался, но и… имел в виду. Это очень трудно разбирать, но, к сожалению, как бы это вульгарно ни звучало, литература – очень спортивное занятие. И вот среди современников, среди коллег это уж совершенно очевидно. Где критерии этой соревновательности, где обозначение того качества, которое может быть сравнимо, – это всё не научные категории и не очень они могут быть обсуждены. Тем не менее как факт психологии творчества всегда важнее контекст не того предшествия – наследия, которое позже выписывают как великую линию исследователи, всё по ветхозаветному принципу: Авраам родил Иакова, – а наоборот, как логика отталкивания и низвержения, утверждения самого себя. Пушкин наработал отталкиваний больше, чем опор, а у Гоголя для отталкивания опоры не было.