Через месяц Игорь написал заявление об уходе. Это было глупо и не вовремя, потому что как раз в апреле у него был запланирован стенд в Париже с брендом свиридовской галереи. Она уже показала его работы нескольким европейским художникам и критикам, и они были готовы взять его под свое крыло. Дизайнер из Нидерландов собирался даже предложить контракт. Госпоже Свиридовой и ее компании или лично Игорю, если все они вместе договорятся о деньгах – отчислениях, гонорарах или роялти по мере продаж его, Игоря, безусловно блестящих, и не только потому, что иных и ни с чем не сравнимых, а просто блестящих проектов.

Госпожа Свиридова вызвала его к себе в кабинет. Хотя, наверное, должна была пригласить в ресторан, поить, расслаблять, хвалить и уговаривать. Но в стенах кабинета она была госпожой. А в кафе могла бы оказаться провинциальной дурочкой, которая схарчила очередной талант.

– Это глупо, Игорь, – сказала госпожа Свиридова. – Это очень глупо, недальновидно, потому что такого шанса может больше не быть.

И он, этот Игорь, сопляк и гений, сказал ей: «Лена…»

– Знаете что, Лена, во-первых, вот деньги. Так что к Стене Плача я как-нибудь доберусь на свои. Во-вторых…

– Мне надо попросить прощения? – сухо спросила госпожа Свиридова. Сухо, строго и так отстраненно, чтобы ни в коем случае не откликнуться на Лену. Не поддаться.

Игорь качнул головой:

– Нет. Не за что. Я не буду с вами работать. А Маруське лучше.

– Спасибо, – сказала госпожа Свиридова. – Я подпишу заявление. Но на выставку надо поехать. Я переиграю. Не от моей галереи. Поедешь от Министерства культуры.

– Маруське лучше, – повторил он, уже стоя в дверях. Свиридова смотрела на него внимательно. Раньше она его никогда не разглядывала, как не разглядывала своих сотрудников и коллег. Свиридова вообще умела и любила смотреть только на снимки, а не на людей. Но его, Игоря, почему-то захотелось увидеть.

Веснушки, на левой щеке ямочка, крупные руки, хорошие руки, руки скульптора, очки… Очки помешали ей понять, какого цвета у него глаза.

– Маруська сказала, что теперь, после всего, старой или молодой, замужней или влюбленной, плодоносящей или кормящей, с болезнью Паркинсона и вставной челюстью… всегда и в любом состоянии она будет мне должна. Двадцать ознобов. С процентами, которые могут набежать к тому времени. Ей можно верить?

– Я не знаю, – честно сказала госпожа Свиридова.

– А еще мне все-таки удалось ее рассмешить.

– Судя по обещанию и вставной челюсти – да.

Дома у Свиридовой не было ни одной фотографии мужа. Книг его не было тоже. Она отдала их Маруське. Потому что Свиридовой не надо было. Все стихи она помнила наизусть. А листать страницы… Зачем?

Чтобы увидеть его, пришлось ехать на кладбище. Через пробки, в сумерки. К счастью, они не успели опуститься стремительно, поэтому Свиридова смогла разглядеть его лицо. Привычно потрогать мрамор.

– Маруське лучше. Этот муж-сволочь начал процесс возвращения. Я буду ненавидеть его… как обычная советская теща. Ничего?..

Наверное, ничего.

Муж не откликался, потому что знал – она приехала не за этим.

Тогда Свиридова сказала:

– Меня зовут Лена. А его – Иван… И наша Маруська оказалась в сто раз умнее меня. Она сказала, что будет должна. Твоя, как ни крути, твоя кровь.

Больше она не сказала ничего. Научившись говорить, командовать, организовывать, зарабатывать, разбираться в качестве жемчуга и даже – совсем недавно, и будь оно проклято это «недавно» – плакать, лучше всего она умела молчать. В молчании ей все было ясно. И сколько ей лет, и кто она, и что она сделала для Маруськи или против нее. И чего не сделала для себя.

Свиридовой не было холодно. И она знала, что не должна. И никогда не была должна. Но она не могла позвонить и сказать: «Лена…»

Потому что…

Потому что это могло быть поздно. Ни к чему. Не ко времени. Это могло уже относиться к прошедшему. Его прошедшему.

Свиридова села за руль, прогрела машину. Но долго не трогалась с места, улыбаясь рычагу переключения скоростей, который она упорно называла «ручкой».

Мать любила стирать на улице. Говорила хозяйке: «Дайте т-т-тубарет, а к-к-корыто не надо, к-к-корыто у меня свое». – «Стирайте в кухне, – краснела хозяйка. – В кухне печь». Мать мотала головой. Хозяйка краснела еще гуще. Ей от материной стирки на людях, во дворе, было стыдно. Она была молодая, сопливая и уверенная в том, что все люди – братья и эксплуатация человека человеком невозможна и даже запрещена. И муж хозяйки, райкомовский работник, всегда подчеркивал: не может быть в нашей стране социального неравенства, потому что власть наша – народная и коммунистическая. И нет таких, которым бы она не дала, а кто не взял, тот, стало быть, не по пути шел, а вкось, в сторону, не видел тот своего счастья в служении идеалам человечества.