• а в стратегическом плане — неумение предвидеть, во что может вылиться долгое потакание террористическим организациям и фундаменталистским движениям, слепота, которую можно отнести к печальному наследию «холодной войны».

Наверняка очень многие люди в американском правительстве — впрочем, и в европейских тоже, — и руководители специальных служб делают серьезные выводы из своего стратегического просчета. Он заключается в том, что на протяжении предшествующих десятилетий оказывалась поддержка практически любым режимам и организациям, если они демонстрировали или хотя бы декларировали «антикоммунистическую» направленность. Весьма не корректно это выглядело и с рядом африканских режимов, и с поддержкой всевозможных «контрас» в Центральной и Южной Америке — а они, захватив власть, устанавливали жесткие тоталитарные режимы, не говоря уже о том, что моментально включались в крупный наркобизнес.

Наиболее печально это выглядело на примере Афганистана, когда финансировались и вооружались любые группировки моджахедов, а затем и фундаменталистские движения. В результате экстремистско-фундаменталистская организация «Талибан» установила на большей части страны мрачный средневековый режим, приютила опаснейшую организацию международных террористов, активно помогала сепаратистам-террористам, воюющим против правительств Индии и других сопредельных государств, и «естественно» активизировала наркоторговлю. Кстати — об этом подробнее было сказано в соответствующем разделе, — почти все «базы» мировых поставок героина контролируются и эксплуатируются режимами и группировками, появление или становление которых впрямую связано с военными и политическими действиями «свободного мира» в период холодной войны. Старая схема: «Он, конечно, сукин сын, но это наш сукин сын».

Но и это сожаление, и очевидный пересмотр позиций, связанных с превращением борьбы с международным терроризмом в гласную и едва ли не основную парадигму политики ведущих стран Запада и Востока (к ней присоединились Россия, Китай и Япония), не решают важнейшие проблемы, которые со всей наглядностью проявились на переломе тысячелетий.

Несколько лет подряд настоящая, хоть и не всеми улавливаемая напряженность перед неизбежным столкновением проявлений неомусульманского радикализма (НМР) с «первым миром» все нарастала. То, что происходило в промежутке между 1996 и 2001 годами, представляло собой цепочку разрозненных, как тогда казалось большинству наблюдателей, действий и акций, на всей периферии мусульманского мира, и даже за его пределами — например, в небе над Локерби. Религиозные террористы взрывали автобусы с мирными туристами и боевые корабли, пассажирские самолеты и храмы «неверных», захватывали заложников и целые регионы, уничтожали бесценные памятники и «казнили» отступников. Но цивилизованный мир был преступно слеп.

То, что происходило в Юго-Восточной Азии, кажется, вообще никого не волновало (кроме региональных правительств, естественно), или же волновало — когда в числе заложников оказывались американцы или европейцы, — в той мере, как «нормальные правительства» и «нормальная общественность» волнуются при несчастных случаях со своими гражданами.

То, что происходило в России, воспринималось Западом в едва смягченных стереотипах холодной войны (если не «так им, русским, и надо», то «пусть разбираются сами, а мы еще и проследим, чтобы не слишком обижали свободолюбивых разбойников»).

То, что происходило в Северной Африке, или мусульманской Африке от Сомали до Магриба, воспринимали вообще с отстраненной позиции — смотрели, в лучшем случае, нет ли там происков Каддафи или Саддама, и в тех случаях, когда убеждались, что нет, называли «внутриполитической борьбой» и забывали.

А то, что происходило на Ближнем Востоке, рассматривали как «закономерные» плоды израильской неуступчивости, ну может несколько осложненные деятельностью старых врагов Запада, Саддама и режима аятолл. И недоумевали, почему это Израиль не восхищается редкостной гибкостью и уступчивостью правительства боевого генерала Ехуда Барака, и склоняется к политической жесткости, приведшей, в конечном счете, к возвращению во власть Ариеля Шарона.

В известной мере дезориентации общественного мнения способствовало и то, что в нарастающей год от года волне террора чисто мусульманский фактор не казался — в определенные периоды — преобладающим. То в Перу захватывали сотни дипломатов далеко не мусульмане из «тупамарос», то в Японии травили пассажиров подземки последователи нетрадиционной религии Аум Синрикё, то в Испании происходил очередной взрыв или расстрел каких-нибудь представителей властей христианами-террористами из ЭТА, или же в Ирландии схватывались протестанты с католиками, не забывая посчитаться с английскими солдатами. Аналогично было и в США, где после первого взрыва в подвалах МТЦ приходилось сражаться с по-лухристианскими сектантами, неофашистами или — чуть ли еще не чаще — маньяками типа «Унабома». А еще правительства, политологи и СМИ во всем цивилизованном мире навязчиво повторяли и повторяли тезис о необходимости строжайшего разделения между приверженцами ислама вообще и исламскими террористами.

Наибольшим достижением политической мысли этого периода стала выдвинутая английским ученым Сэмюэлем Ха-нингтоном концепция столкновения цивилизаций. Согласно этой концепции, в мире сформировались новые ОСНОВЫ КОНфликта. К ним в наибольшей степени сейчас ведут не экономические и не идеологические, а культурно-исторические различия цивилизаций. Мир теперь условно разделяется не на «Восток» и «Запад»; не на «богатый Север» и «бедный Юг»; не на «свободный мир» и «тоталитарные режимы», — а на «традиционные цивилизации» (прежде всего исламская и «конфуцианская»), и на цивилизации «прогрессивистские», к которым отнесено большинство христианских стран и демократических режимов. Столкновение между ними с достаточной вероятностью приведет, по мнению политолога, к глобальному конфликту. Там, где ислам будет граничить с другими цивилизациями, пролягут «кровавые границы». Рядом с западной цивилизацией, которой якобы угрожает такое «кровавое» столкновение с исламом, С. Хантингтон называет славяно-православную, конфуцианскую (т. е. китайскую), иудейскую и другие цивилизации. В общем плане концепция С. Хантингтона намного плодотворнее предшествующих политологических моделей, но не затрагивает двух существенных моментов. Во-первых, того, почему именно ислам становится внутренней основой для разделения цивилизаций и грядущего (будем только надеяться, что не глобального) конфликта, и что происходит с самим религиозным терроризмом. Специалисты констатируют, что нынче происходит трансформация «традиционного» терроризма в сугубо религиозную плоскость, связанную в первую очередь с представителями исламского фундаментализма, которые, прикрываясь религиозными лозунгами, ведут «священную борьбу с «Большим Сатаной» — США и их союзниками. По словам директора шотландского Центра изучения терроризма и политического насилия Б. Хоффмана, религиозный долг у таких экстремистов всегда ассоциируется с убийствами во имя «спасения» и утверждения «истинной веры», а там, где террористические действия обосновывают религиозными догмами, число жертв неуклонно растет. Но это — констатация факта, не исследующая ни основы исламского терроризма, ни превращение его в единственно по-настоящему опасный фактор, угрожающий ни больше ни меньше, чем самому существованию нашего мира.

Как правило, насилие становится аксиомой политической борьбы тогда, когда ему нет альтернативы. Политический режим, который заменяет легитимированный обеими сторонами (как властью, так и оппозицией) диалог системой постоянных репрессивных акций, направленных против своих оппонентов, рано или поздно оказывается объектом террористического воздействия. Стихийные и разрозненные «удары» террористических групп (и отдельных лиц) против представителей государственной власти из импульсивных и спорадических со временем превращаются в нечто постоянное, организованное, методичное — некое устойчивое противодействие, которое, кстати, может становиться и неадекватным «прямому» воздействию. Отсутствие способов и методов «мирного» разрешения социально-политической конфронтации рано или поздно выливается в хаос насильственного противостояния, и тогда террористические методы (с обеих сторон) становятся основными. Но это не предполагает обязательности такого «ответа»: стоит вспомнить терроризм в странах с развитой и устойчивой демократической системой, в которых высшие политические цели, или лозунги большинства террористов, могут быть осуществлены безо всякого насилия. Надо только добиться их принятия большинством (в том числе и региональным большинством). Но это — процесс, для которого могут понадобиться десятилетия или столетия, процесс, который «сам по себе» может так ничем и не закончиться, или закончиться, например, территориально-культурной автономией. А истинным субъектам терроризма ждать некогда — им надо сразу и все. Повторяем, субъект — это не тот, кто обвязывается тротиловыми шашками и идет на дискотеку…