Он стал думать об увиденном. Когда-то они с братом тоже играли на ковре. Иногда они вместе шли в комнату, где стояло пианино, и играли дуэты, пока готовился обед. Ранним вечером, когда солнце едва садилось и небо было еще светлее земли, в теплой комнате, почти целиком занятой массивным старым пианино, заваленной кипами нот, они с братом играли милые пустячки Грига, Макдауэлла и Кюи. Вдруг приходила мать, загораживала своим телом проем и сообщала, что обед готов.

Мимо спешили еще люди. Ветер прогнал несколько газетных листов, которые, шурша, катились по земле, пока не прибились к почтовому ящику. Похоже, стало накрапывать: на тротуаре вроде бы появились капли? Итальянец, владелец бакалеи на углу, вышел на улицу с гнутым металлическим прутом в руках и медленно, с большим трудом начал сворачивать навес.

Верн погасил трубку и снова завел мотор. Проехал вниз по улице, свернул за угол. Двигался он без всякой цели, почти не обращая внимания на дома и другие автомобили, заполнявшие темноту.

Увидев неоновую вывеску клуба «Двадцать один», он свернул к обочине и остановился. Закрыл окна и вышел. Ночной воздух был холоден, легкая дымка, которую приносил ветер, обступала со всех сторон. Верн захлопнул дверцу, прошел через тротуар к клубу и вошел, раздвинув тяжелые бархатные двери плечом.

В полумраке он увидел длинный ряд стаканов и черный оникс, а еще две высокие красные колонны искаженного света, колеблющиеся и полуразмытые, по обе стороны от зеркала за стойкой. Ряды полупрозрачных стаканов преломляли красный свет, казалось, что он идет прямо из них. Свет змеился вокруг бара, появляясь повсюду и смешиваясь с зеленью неоновой вывески «Золотого сияния» напротив. За столом слева, утопая в глубоких креслах, сидели трое мужчин и женщина. Их столик был заставлен бутылками и усыпан окурками. Остальные были пусты.

Верн подошел к бару и сел. Бармен отложил полотенце и повернулся к нему.

– Скотч с водой. Без льда.

Бармен кивнул и отошел. Верн сидел, прислушиваясь к глухим ударам откуда-то сзади. У дальнего конца стойки громко спорили двое.

– Так вот, если бы эта богом проклятая кляча могла…

– Слушай! Говорю тебе, если лошадь достаточно долго задирала свою задницу над проволокой…

– Дашь ты мне кончить или нет? Я хочу сказать…

– Я думал, ты кончил.

– Ничего подобного. И ты это знаешь. Не ври мне.

– Шестьдесят пять центов, мистер, – сказал бармен. И поставил на стойку перед Верном маленький стаканчик. Верн вытащил и дал ему долларовую бумажку.

Он пил спиртное медленно. Глядя на тысячи бутылок на полках бара. Они тускло светились все в том же красном сиянии, которое делалось еще интенсивнее, огибая бутылочное стекло и проходя сквозь него, подвижной волной растекаясь вокруг.

Стало тихо. Те двое перестали спорить и надели пальто. Они миновали Верна, вышли через тяжелые двери наружу и скрылись из виду. Парень, игравший в бильярд, бросил это занятие и подошел к бару присесть. В тусклом свете его лицо казалось темным пятном. Он сидел, уперев подбородок в ладони, не двигаясь и не глядя по сторонам. Верн повернул голову и увидел, что посетители за столиком молча сидят, глядя перед собой и думая каждый о своем.

В голову полезли странные мысли. Он вдруг вспомнил, как учился играть на гобое. Сидел в своей комнате и, держа перед собой странный, холодный инструмент, дул в него часами. В углу тихо играло радио.

Свою комнату в родительском доме он помнил в деталях. Как давно это было. У него был тогда маленький настольный проигрыватель и коллекция дешевых пластинок, в основном из газетных серий. Дворжак, симфония «Новый мир». Пятая Бетховена. Несколько вальсов Штрауса. Он заигрывал пластинки до тех пор, пока они не становились белыми. У него были кактусовые иглы, ведь их, когда они тупились, можно было точить почти бесконечно.

Был у него и свой газетный маршрут. Пользуясь расчетным счетом матери, он купил в универмаге «Историю мира» Генрика ванн Луна и «Болезни мозга» профессора Бенджамина Стоддарда. В конце месяца, рассчитавшись с матерью, он остался почти совсем без денег. А еще у него был свой мимеограф. Он выпускал газету, которую продавал соседям по три цента за штуку.

Кто-то кашлянул в тишине бара. Он поерзал на своем табурете. Снова наступило молчание. Люди за столом так и сидели, уставившись в бар, на ряды бутылок в нем, на красный свет, обтекавший массивное зеркало со всех сторон. Из зеркала на них глядели отражения: темные, сгорбленные, неподвижные. Минуты шли, никто не двигался. Постепенно вокруг них стало нарастать напряжение. Неприятное, как приступ кровяного давления.

Вдруг бармен ожил. Прошел вдоль обшитого досками бара к другому концу стойки. Двери отворились, с улицы, смеясь и громко дыша, вошли мужчина и женщина. Сели за столик.

Верн прикончил свой стакан и запахнул пальто. Встал и, сунув руки в карманы, вышел наружу, на тротуар. Воздух был холоден. Улица пуста. Кругом ни души.

Он сел в машину и медленно поехал к себе. Им владели апатия и вялость. Хочется ли ему домой? А если нет, то куда ему хочется? Он припарковал машину и вышел. Поднялся по лестнице, покрытой толстым серым ковром, который глушил звук его шагов. Коридор был пуст. В его дальнем конце светилась темно-красная надпись: «ПОЖАРНЫЙ ВЫХОД».

Небольшой шар, утопленный в штукатурку потолка у него над головой, давал достаточно света, чтобы найти ключи. Он вставил ключ в замок и открыл дверь.

Заглянув в неосвещенную квартиру, тихую и серую в сумерках, он почувствовал, как холодок несчастья воцаряется в его сердце. Вдруг у него отвалилась челюсть. Голова затряслась. Схватившись за дверь, он удержался на ногах, пока его зубы клацали, а глаза лезли на лоб. Припадок кончился так же быстро, как и начался.

Весь дрожа, он с облегчением выдохнул, провел ладонью по волосам. Что это, усталость? Холод? Он не знал. Он развернулся и вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь.