Ну, насчет «обострения классовой борьбы» и «небывалого расширения функций государства», мы все прекрасно знаем, во что это вылилось: в насильственную коллективизацию с миллионами погибших от голода, в сотни тысяч жертв политических репрессий, в том числе и среди партийной верхушки, в полное сведение на нет даже тех остатков демократических свобод, которые еще в 20-е годы допускались хотя бы в рамках внутрипартийных дискуссий. А насчет «предельного развития национальной культуры»… Оно тоже продолжалось недолго. В том же выступлении перед делегацией украинских писателей Сталин заявил: «На каком… языке мы можем поднять культуру Украины? Только на украинском… Другого средства для поднятия культурности масс, кроме родного языка, в природе не существует… Перспективы такие, что национальные культуры даже самых малых народностей СССР будут развиваться, и мы будем им помогать. Без этого двинуться вперед, поднять миллионные массы на высшую ступень культуры, и тем самым сделать нашу промышленность, наше сельское хозяйство обороноспособными… мы не сможем… Украинские рабочие в качестве героев произведений будут выступать, их много теперь. Даже коренные русские рабочие, которые отмахивались раньше и не хотели изучать украинского языка, – а я знаю много таких, которые жаловались мне: «Не могу, тов. Сталин, изучать украинский язык, язык не поворачивается», теперь по-иному говорят, научились украинскому языку. Я уж не говорю о новых рабочих, за счет которых будет пополняться состав рабочего класса».

12 февраля 1929 года на встрече с делегацией украинских писателей Сталин наиболее подробно высказался о творчестве Булгакова: «…Взять, например, этого самого всем известного Булгакова. Если взять его «Дни Турбиных», чужой он человек, безусловно. Едва ли он советского образа мысли. Однако, своими «Турбиными» он принес все-таки большую пользу, безусловно.

Каганович: Украинцы не согласны (шум, разговоры).

Сталин: А я вам скажу, я с точки зрения зрителя сужу. Возьмите «Дни Турбиных», – общий осадок впечатления у зрителя останется какой? Несмотря на отрицательные стороны, – в чем они состоят, тоже скажу, – общий осадок впечатления остается такой, когда зритель уходит из театра, – это впечатление несокрушимой силы большевиков. Даже такие люди крепкие, стойкие, по-своему «честные», как Турбин и его окружающие, даже такие люди, «безукоризненные» по-своему и «честные» по-своему, должны были признать в конце концов, что ничего с этими большевиками не поделаешь. Я думаю, что автор, конечно, этого не хотел, в этом он неповинен, дело не в этом, конечно. «Дни Турбиных» – эта величайшая демонстрация в пользу всесокрушающей силы большевизма.

Голос: И сменовеховства.

Сталин: Извините. Я не могу требовать от литератора, чтобы он обязательно был коммунистом и обязательно проводил партийную точку зрения. Для беллетристической литературы нужны другие меры – не революционная и революционная, советская – не советская, пролетарская – не пролетарская. Но требовать, чтобы и литература была коммунистической – нельзя. Говорят часто: правая пьеса или левая, там изображена правая опасность. Это неправильно, товарищи. Правая и левая опасность – это чисто партийное… Разве литература партийная?.. гораздо шире литература, чем партия, и там мерки должны быть другие, более общие… Требовать, чтобы беллетристическая литература и автор проводили партийную точку зрения, – тогда всех беспартийных надо изгонять…

С этой точки зрения, с точки зрения большего масштаба, и с точки зрения других методов подхода к литературе я и говорю, что даже и пьеса «Дни Турбиных» сыграла большую роль. Рабочие ходят смотреть эту пьесу и видят: ага, а большевиков никакая сила не может взять! Вот вам общий осадок впечатлений от этой пьесы, которую никак нельзя назвать советской. Там есть отрицательные черты, в этой пьесе. Эти Турбины по-своему честные люди, даны как отдельные оторванные от своей среды индивиды. Но Булгаков не хочет обрисовать настоящего положения вещей, не хочет обрисовать того, что, хотя они, может быть, и честные по-своему люди, но сидят на чужой шее, за что их и гонят.

У того же Булгакова есть пьеса «Бег». В этой пьесе дан тип одной женщины – Серафимы и выведен один приват-доцент. Обрисованы эти люди честными и проч. И никак нельзя понять, за что же их собственно гонят большевики, – ведь и Серафима, и этот приват-доцент, оба они беженцы, по-своему честные неподкупные люди, но Булгаков – на то он и Булгаков, – не изобразил того, что эти, по-своему честные люди, сидят на чужой шее. Вот подоплека того, почему таких, по-своему честных людей, из нашей страны вышибают. Булгаков умышленно или не умышленно этого не изображает.

Но даже у таких людей, как Булгаков, можно взять кое-что полезное. Я говорю в данном случае о пьесе «Дни Турбиных». Даже в такой пьесе, даже у такого человека можно взять кое-что для нас полезное».

Но недолго музыка играла, недолго коренной русский рабочий изучал украинский язык. Уже во второй половине 30-х годов многие украинские партийные и советские работники и деятели культуры подверглись репрессиям по обвинению в «буржуазном национализме». Аналогичные обвинения предъявлялись элите и других союзных республик, только национализмы, соответственно, были разные: казахский, белорусский, грузинский, азербайджанский и т. д.

Аллюзии же становились все более страшным грехом с точки зрения Сталина и цензуры. Это испытал на себе и Михаил Булгаков в связи со своими произведениями о Мольере – биографией для «ЖЗЛ» и пьесой «Кабала святош».

Булгаковскую драматургию Сталин оценивал с двух сторон: политически и эстетически. Еще 14 января 1929 года для решения судьбы «Бега» Политбюро образовало комиссию в составе К.Е. Ворошилова, Л.М. Кагановича и А.П. Смирнова. 29 января Ворошилов сообщил Сталину, что комиссия пришла к выводу «о политической нецелесообразности постановки пьесы в театре», основываясь на анализе «Бега». Свой ответ Билль-Белоцерковскому Иосиф Виссарионович написал 1 февраля, а накануне, 30 января, на Политбюро принял решение «о нецелесообразности постановки пьесы в театре», основываясь на выводах комиссии и на анализе «Бега», проведенном заместителем заведующего агитационно-пропагандистским отделом ЦК П.М. Керженцевым. Вероятно, по инициативе Сталина слово «политической» из текста решения Политбюро исчезло, что означало, несомненно, более мягкую форму запрета, не предполагавшую каких-либо оргвыводов против театра и драматурга.

Керженцев, в частности, признавал немалые художественные достоинства пьесы, из которой можно было бы сделать очень сильный спектакль, но именно эти достоинства в обрисовке «отрицательных», по советским меркам, персонажей считал политически вредными: «Крайне опасным в пьесе является общий тон ее. Вся пьеса построена на примиренческих, сострадательных настроениях, какие автор пытается вызвать и, бесспорно, вызовет у зрительного зала к своим героям.

Чарнота подкупит зрителей своей непосредственностью, Хлудов – гамлетовскими терзаниями и «искуплением первородного греха», Серафима и Голубков – своей нравственной чистотой и порядочностью, Люська – самопожертвованием, и даже Врангель будет импонировать зрителям.