Песни аутсайдера
вернуться

Емелин Всеволод
Шрифт:

Именно в силу своего эсхатологизма, то есть исторического, темпорального пессимизма, русский национализм неразрывно связан с пространством. Пространство — степь, холмы, перелески — является для русских неутилитарной, сакральной ценностью. Природа наделяется духовными и национальными признаками (лейтмотив классической русской поэзии). Оторванность от «почвы» — типично русская трагедия, связанная, опять-таки, с рудиментами православной ментальности, с осмыслением «святой Руси» как «последнего Царства» и «ковчега Спасения». Утрата почвы, среды, традиции ведет к ощущению изгнанности из Рая: «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора...» И так далее.

Легкость, с которой Емелин переходит от националистической кодификации к интернациональной советской и обратно, тоже вполне оправдана. Советский стиль, большой и малый (от первомайского Мавзолея — к праздничному столу, где шпроты и «Буратино») обладал тем же набором признаков, что и национализм православный: избранность (за железным Занавесом — земли нет), соборность (новая историческая общность — советский народ), фетишизация пространства (железные дороги, целина, метро, новостройки).

Более того, СССР действительно являлся «последней Империей», после падения которой мир перестал быть разделенным на Свет и Тьму: НАТО движется на восток, последние островки «терроризма» гнутся под напором политкорректности и транснациональных корпораций, внутри самого «затонувшего Ковчега» возобладала идеология «приоритета частных интересов» и сопутствующий ей культ потребления, сиречь главно-го советского жупела — «мещанства».

Парадоксальным образом серость и убожество советского быта оказались в исторической ретроспективе чем-то вроде подвижнической аскезы, помогавшей советскому человеку — покорителю космоса — в неравной борьбе против земного адища масс-культуры.

Вы что-нибудь слышали об орбитальной космической станции «Алмаз»? Такая была, даже летала. Для защиты от остального мира на ней была установлена автоматическая пушка — не лазерная, обычная, с пороховыми патронами в латунных гильзах. С надписью «по врагу», самолично выведенной от руки медсестричкой Марусей... У меня сердце разрывается, когда я об этом думаю.

* * *

И все же мы живем в интересное, перманентно пахнущее ветром перемен время. Небывало сильное давление на архетипы «национальной гордости» порождает небывалый же всплеск реакции. Одна из его капель осела в ваших руках. Читайте, хихикайте, и не забывайте, что мнение автора предисловия может не совпадать с мнением издателя.

ЛЕВ ПИРОГОВ

История с географией

Великой Родины сыны, Мы путешествовали редко. Я географию страны Учил по винным этикеткам. Лишь край гранёного стакана Моих сухих коснётся уст, От Бреста и до Магадана Я вспомню Родину на вкус. Пусть никогда я не был там, Где берег Балтики туманен, Зато я рижский пил бальзам И пил эстонский «Вана Таллинн». В тревожной Западной Двине Я не тонул, держа винтовку, Но так приятно вспомнить мне Про белорусскую «Зубровку». И так досадно мне, хоть плачь, Что отделилась Украина, А с ней «Горилка», «Спотыкач», И Крыма всяческие вина. Цыгане шумною толпою В Молдове не гадали мне. Мне помогали с перепою Портвейн «Молдавский», «Каберне». И пусть в пустыне Дагестана Я не лежал недвижим, но Я видел силуэт барана На этикетках «Дагвино». Пускай я не был в той стране, Пусть я всю жизнь прожил в России, Не пей, красавица, при мне Ты вина Грузии сухие. Сейчас в газетных номерах Читаю боевые сводки. А раньше пил я «Карабах» Для лакировки, после водки. Хоть там сейчас царит ислам И чтут Коран благоговейно, Но лично для меня «Агдам» Был и останется портвейном. Да, не бывал я ни хера В долинах среднеазиатских, Но я попью вина «Сахра», И век бы там не появляться. Я географию державы Узнал благодаря вину, Но в чём-то были мы не правы, Поскольку пропили страну. Идёт война, гремят восстанья, Горят дома, несут гробы. Вокруг меняются названья, Границы, флаги и гербы. Теперь я выпиваю редко, И цены мне не по плечу, Зато по винным этикеткам Сейчас историю учу.

Судьба моей жизни

(автобиографическая поэма)

Заметает метелью Пустыри и столбы, Наступает похмелье От вчерашней гульбы, Заметает равнины, Заметает гробы, Заметает руины Моей горькой судьбы. Жил парнишка фабричный С затаенной тоской, Хоть и в школе отличник, Всё равно в доску свой. Рос не в доме с охраной На престижной Тверской, На рабочей окраине Под гудок заводской. Под свисток паровоза, Меж обшарпанных стен Обонял я не розы, А пары ГСМ. И в кустах у калитки Тешил сердце моё Не изысканный Шнитке, А ансамбль Соловьёв. В светлой роще весенней Пил берёзовый сок, Как Серёжа Есенин Или Коля Рубцов. Часто думал о чём-то, Прятал в сердце печаль И с соседской девчонкой Всё рассветы встречал. В детстве был пионером, Выпивал иногда. Мог бы стать инженером, Да случилась беда. А попались парнишке, Став дорогою в ад, Неприметные книжки Тамиздат, самиздат. В них на серой бумаге Мне прочесть довелось Про тюрьму и про лагерь, Про еврейский вопрос, Про поэтов на нарах, Про убийство царя, И об крымских татарах, Что страдают зазря. Нет, не спрятать цензуре Вольной мысли огня, Всего перевернули Эти книжки меня. Стал я горд и бесстрашен, И пошёл я на бой За их, вашу и нашу За свободу горой. Материл без оглядки Я ЦК, КГБ. Мать-старушка украдкой Хоронилась в избе. Приколол на жилетку Я трёхцветный флажок, Слёзы лила соседка В оренбургский платок. Делал в тёмном подвале Ксерокопии я, А вокруг засновали Сразу псевдодрузья. Зазывали в квартиры Посидеть, поболтать, Так меня окрутила Диссидентская рать. В тех квартирах был, братцы, Удивительный вид: То висит инсталляция, То перформанс стоит. И, блестящий очками, Там наук кандидат О разрушенном храме Делал длинный доклад, О невидимой Церкви, О бессмертьи души. А чернявые девки Ох, как там хороши! Пили тоже не мало, И из собственных рук Мне вино подливала Кандидатша наук. Подливали мне виски, Ну, такая херня! И в засос сионистки Целовали меня. Я простых был профессий, Знал пилу да топор. А здесь кто-то профессор, Кто-то член, кто-то корр. Мои мозги свихнулись, Разберёшься в них хрен — Клайв Стейплз (чтоб его!) Льюис, Пьер Тейар де Шарден, И ещё эти, как их, Позабыл, как на грех, Гершензон, бля, Булгаков, Вобщем авторы «Вех». Я сидел там уродом, Не поняв ни шиша, Человек из народа, Как лесковский Левша. Их слова вспоминая, Перепутать боюсь, Ах, святая-сякая, Прикровенная Русь. Не положишь им палец В несмолкающий рот. Ах, великий страдалец, Иудейский народ. И с иконы Распятый Видел полон тоски, Как народ до заката Всё чесал языки... Так на этих, на кухнях Я б глядишь и прожил, Только взял да и рухнул Тот кровавый режим. Все, с кем был я повязан В этой трудной борьбе, Вдруг уехали разом В США, в ФРГ. Получили гринкарты Умных слов мастера, Платит Сорос им гранты, Ну а мне ни хера. Средь свободной Россеи Я стою на снегу, Никого не имею, Ничего не могу. Весь седой, малахольный, Гложет алкоголизм, И мучительно больно За неспетую жизнь... Но одно только греет — Есть в Москве уголок, Где, тягая гантели, Подрастает сынок. Его вид даже страшен, Череп гладко побрит. Он ещё за папашу Кой-кому отомстит.

Маша и президент

На севере Родины нашей, За гордым Уральским хребтом, Хорошая девочка Маша У мамы жила под крылом. Цвела, как лазоревый лютик, Томилась, как сотовый мёд. Шептали вслед добрые люди: «Кому-то с женой повезёт». Но жизнь — это трудное дело, В ней много встречается зла. Вдруг мама у ней заболела, Как листик осенний слегла. Лежит она, смеживши веки, Вот-вот Богу душу отдаст. А Маша горюет в аптеке, Там нету ей нужных лекарств. Сидит, обливаясь слезами, Склонивши в печали главу. Да умные люди сказали: «Езжай-ка ты, Маша, в Москву. Живёт там глава государства В тиши теремов и палат, Поможет достать он лекарство, Ведь мы его электорат». Её провожали всем миром, Не прятая искренних слёз. Никто не сидел по квартирам. Угрюмо ревел тепловоз. Вслед долго платками махали, Стоял несмолкаемый стон. И вот на Казанском вокзале Выходит она на перрон. Мужчина идёт к ней навстречу: «Отдай кошелёк», — говорит. А был это Лёва Корейчик, Известный московский бандит. Вот так, посредине вокзала, Наехал у всех на виду, Но Маша ему рассказала Про горе своё и беду. Тут слёзы у Лёвы как брызни, Из глаз потекло, потекло... Воскликнул он: «Чисто по жизни Я сделал сейчас западло. Чтоб спать мне всю жизнь у параши, Чтоб воли мне век не видать За то, что у девочки Маши Я деньги хотел отобрать. Достанем лекарство для мамы, Не будь я реальный пацан, Начальник кремлёвской охраны Мой старый и верный друган. Чтоб мне не родиться в Одессе, Не буду я грабить сирот». Довёз он её в мерседесе До самых кремлёвских ворот. И впрямь был здесь Лёва свой в доску, Так жарко его целовал Начальник охраны кремлёвской, Высокий седой генерал. Усы генерала густые, Упрямая складка у рта, Под сердцем героя России Горит золотая звезда. Поправил он в косах ей ленту, Смахнул потихоньку слезу, И вот в кабинет к президенту Он нашу ведёт егозу. На стенах святые иконы, Огромное кресло, как трон, Стоят на столе телефоны, И красный стоит телефон. Притихли у двери министры. Премьер застыл, как монумент. А в кресле на вид неказистый Российский сидит президент. Взвопил он болотною выпью, Услышавши машин рассказ. «Я больше ни грамма не выпью, Раз нету в аптеках лекарств». Не веря такому поступку, Министры рыдают навзрыд. Снимает он красную трубку, В Америку прямо звонит. «Не надо кредитов нам ваших, Не нужно нам мяса, зерна. Пришлите лекарство для Маши, Её мама тяжко больна». На том конце провода всхлипнул, Как будто нарушилась связь, А это всем телом Билл Клинтон Забился, в рыданьях трясясь. Курьеры метались все в мыле, Умри, но лекарство добудь. И Моника с Хиллари выли, Припавши друг-другу на грудь. И вот через горы и реки Летит к нам в Москву самолёт, А в нём добрый доктор Дебейки Лекарство для Маши везёт. Да разве могло быть иначе, Когда такой славный народ. Кончаю и радостно плачу, Мне жить это силы даёт.

Судьбы людские

«Гаврила был».

Н. Ляпис-Трубецкой

Постойте, господин хороший, — Спросил бездомный инвалид, — Подайте мелочи немножко, Моя душа полна обид. Я в жизни претерпел немало, Мои немотствуют уста, Отец мой пил, а мать гуляла, Я из Сибири, сирота. Я с детства слышал, как кряхтела, Шипела сладострастно мать, Под гарнизонным офицером Скрипела шаткая кровать. Но как-то ночью пьяный тятя, Вломившись в избу со двора, Пресёк навеки скрип кровати Одним ударом топора. Убив маманю с офицером, Тела их расчленив с трудом, Сосватал высшую он меру. Меня отправили в детдом. И вот я, маленькая крошка, В рубашку грубую одет. Кормили мёрзлою картошкой, Макали носом в туалет. Там били шваброй и указкой, Там не топили в холода, Там я совсем не видел ласки, А только горестно страдал. Там лишь в сатиновом халате К нам в спальню ночью заходил Заслуженный преподаватель, Садист и гомопедофил. Так проходили дни за днями, Мне стукнуло шестнадцать лет, Казённую рубаху сняли И выгнали на Божий свет. Лишь пацаны мне помогали, Когда я вышел налегке, Нашли работу на вокзале, Пристроили на чердаке. Но кто-то не платил кому-то, И, вдруг, ворвавшись на вокзал, Где я работал проститутом, Наряд ментов меня забрал. И врач сказал в военкомате, Куда привёл меня конвой: — Дистрофик, гепатит, астматик. И вывод — годен к строевой. И вот в Чечню нас отправляет Российский Генеральный штаб. Дрожи, Басаев и Гелаев, Беги, Масхадов и Хаттаб. Но там в горах за двадцать баксов, Не вынеся мой скорбный вид, Меня к чеченам продал в рабство Герой России, замполит. Я рыл для пленников зинданы, Сбирал на склонах черемшу, Я фасовал марихуану, Сушил на солнце анашу, Но что возьмешь с меня, придурка, Раз, обкурившись через край, От непогасшего окурка, Я им спалил весь урожай. Ломали об меня приклады, Ногами били по зубам, Но в честь приезда лорда Джадда, Решили обратить в ислам. В святой мечети приковали Меня к специальному столу, Штаны спустили, в морду дали И стали нервно ждать муллу. Вошел мулла в своем тюрбане, Взглянул и выскочил опять, Крича: — Аллах, отец созданий! Смотри, да что там обрезать? Нога чечен пинать устала. Так и пропала конопля. Меня прогнали к федералам Прям через минные поля. Вокруг меня рвалось, я падал, Потом уже издалека По мне ударили из «Града» Родные русские войска. А я всё полз, всё полз сквозь взрывы И, лишь услышав громкий крик: «Стой, бля! Стреляю! В землю рылом!» Я понял, что среди своих. Неделю мучался со мной Из контрразведки дознаватель. Сперва подумали — герой, Потом решили, что предатель. Уже вовсю мне шили дело, Готовил ордер прокурор. Меня в санчасти пожалела Простая женщина-майор. Анализ взяв мочи и кала, И кровь из пальца и из вен, Она меня комиссовала С диагнозом — олигофрен. Вот полузанесён порошей, Сижу, бездомный инвалид. Подайте, господин хороший, В моей груди огонь горит. Но господин в английской шляпе И кашемировом пальто Ответил бедному растяпе: «Ты говоришь щас не про то. Я — состоятельный мужчина, А ты сидишь и ноешь тут. А в чём по твоему причина? Всему причина — честный труд. Я тоже видел в детстве горе. Я не гонял, как все, собак. Учился я в английской школе, Чтоб в жизни сделать первый шаг. И от отца мне доставалось, Он не миндальничал со мной. Из-за графы «национальность» Он был тогда невыездной. Как трудно с пятым пунктом этим, Пройдя сквозь множество препон, Мне было в университете Быть комсомольским вожаком. И оказаться в моей шкуре Никто б, уверен, не был рад, Когда писал в аспирантуре Я ночью к празднику доклад. С таким балластом бесполезным Тебе подобных чудаков Нам поднимать страну из бездны Сейчас, ты думаешь, легко? Нам всем и каждому награда За труд даруется судьбой. Кончай дурить! Работать надо! Работать надо над собой! Служу я в фонде «Трубный голос», И мне выплачивает грант Миллиардер известный Сорос, Когда-то нищий эмигрант. Не уповал на чью-то милость И не бросал на ветер слов, А взял да и придумал «Windows» Билл Гейтс — владелец «Microsoft». А разве нет у нас примеров? Примеры есть, и не один. Вагит, к примеру, Аликперов, Да тот же Павел Бородин. Чем здесь сидеть, словно придурок, Перебирать гроши в горсти, Попробуй что-нибудь придумать, Чего-нибудь изобрести. От денег толку будет мало, Но я даю тебе совет, А так же книгу для начала: «Как мне освоить Интернет». Тут господин взглянул на «Ролекс» И заспешил своим путём, Чтобы успеть с обеда в офис, Поправив папку под локтём. Бродяга подоткнул пальтишко, Припрятал собранную медь, Открыл подаренную книжку И стал «Введение» смотреть. Так разошлись на перекрёстке. А кто был прав? Поди пойми. Такие хитрые загвоздки Жизнь часто ставит пред людьми.

Смерть Украинца

(из цикла «Смерти героев»)

Арбайтер, арбайтер, маляр-штукатур, Подносчик неструганных досок, Скажи мне, когда у тебя перекур? Задам тебе пару вопросов. Скажи мне, арбайтер, сын вольных степей, Зачем ты собрался в дорогу? Зачем ты за горстку кацапских рублей Здесь робишь уси понемногу. Сантехнику ладишь, мешаешь бетон, Кладёшь разноцветную плитку? Зачем на рабочий сменял комбиньзон Расшитую антисемитку? Скитаешься ты в чужедальних краях, По северной хлюпаешь грязи. Ужель затупился в великих боях Трезубец Владимира князя? Не здесь же, где щепки, леса, гаражи, Тараса Шевченко папаха лежит? Ты предал заветы седой старины, Не вьются уж по ветру чубы. Не свитки на вас, даже не жупаны, Усы не свисают на губы. О чём под бандуру поют старики? Почто с москалями на битву Не строят полки свои сечевики Под прапором жовто-блакитным? Где ваши вожди, что блестя сединой, Пируют на вольном просторе? Шуршат шаровары на них шириной С весёлое Чёрное море. Щиты прибивают к Царьградским вратам, Эпистолы пишут султанам Хмельницкий Богдан и Бендера Степан, Другие паны-атаманы? Где хлопцы из прежних лихих куреней В заломленных набок папахах, Гроза кровопивцев жидов-корчмарей, Гроза янычаров и ляхов? Ты скажешь, что в этом не ваша вина, Но ты не уйдёшь от ответа. Скажи, где УНА? Нет УНА ни хрена! УНСО налицо тоже нету. Он медлит с ответом, мечтатель-хохол, Он делает взгляд удивлённый, И вдруг по стене он сползает на пол, Сырой, непокрытый, бетонный. — Оставь меня, брат, я смертельно устал, Во рту вкус цветного металла, Знать злая горилка завода «Кристалл» Меня наконец доконала. Раствора я больше не в силах мешать, — Успел прошептать он бригаде, — Лопату в руках мне уж не удержать, Простите меня, Бога ради. Последняя судорога резко свела Его бездыханное тело, Как птицу ту, что к середине Днепра Летела, да не долетела. Не пел панихиду раскормленный поп, Не тлел росный ладан в кадиле, Запаянный наглухо цинковый гроб В товарный вагон погрузили. В могилу унёс он ответ мне. Увы... Открыли объект к юбилею Москвы. Всё было как надо — Фуршет, торжество. Там фирма «Гренада» Теперь, ТОО. У входа охрана Взошла на посты. Шуршат бизнес-планы, Блестят прайс-листы. И принтер жужжит На зеркальном столе, Не надо тужить О несчастном хохле, Не надо, не надо, Не надо, друзья. «Гренада», «Гренада», «Гренада» моя... ... И только ночами, Когда кабаки В безбрежной печали Зажгут маяки, И сумрак угарный Висит над Москвой, Украинки гарны Встают вдоль Тверской, Охранник суровый Отложит свой ствол, Из тьмы коридоров Выходит хохол. Суров он и мрачен, И страшен на вид, Он — полупрозрачен, Проводкой искрит. Он хладен, как лёд, Бледен, как серебро, И песню поёт Про широкий Днiпро, И фосфором светит. И пахнет озон. Пугает до смерти Секьюрити он.