После того как Венди ушла от нас, отец Макнами перестал молиться, а пить стал даже больше, чем описывалось ранее.

Он выпивал по бутылке «Джеймсона» в день прямо из горла. Он называл это «ирландским ритуалом очищения».

Иногда уже поздно вечером я слышал, как его рвет в туалете. Он спускал воду снова и снова, а грязи никогда не оставлял. Это было как с мамой в самом конце ее жизни, после химиотерапии и прочего. Но, к сожалению, в последнее время мама не появлялась в моих снах, так что я не мог посоветоваться с ней на этот счет.

Я спрашивал отца Макнами через запертую дверь туалета, не требуется ли ему помощь, но он отвечал:

– Со мной все в порядке. Временный спад, который уже сменяется подъемом. Мне надо побыть одному.

Я старался заботиться о нем, как заботился о Венди, когда она была у нас на кушетке. Оставлял тосты с сыром и лапшу быстрого приготовления около его двери. Иногда он съедал это ночью, иногда я убирал это утром остывшим и нетронутым.

Перед каждой едой я стучался к нему и спрашивал, не хочет ли он составить мне компанию за кухонным столом, но он лишь на секунду поворачивал голову, чтобы встретиться со мной взглядом, и молча отворачивался. Иногда он лежал в постели, иногда стоял у окна, уставившись в стекло пустым взглядом.

Ночью он тоже не разговаривал со мной, не ходил со мной гулять, не слушал птичьего пения за утренним кофе.

Так прошло два дня, и я начал тревожиться.

Я пошел в церковь посоветоваться с отцом Хэчеттом.

Он сидел в церковной конторе за компьютером, раскладывал пасьянс и явно скучал. Увидев меня, он спросил:

– Почему вы не присутствовали на мессе, Бартоломью? Ваша мать была бы смертельно огорчена.

(Вам не кажется, что слово «смертельно», употребленное им по отношению к предполагаемому огорчению моей мамы, было проявлением бестактности?)

Мама действительно не хотела бы, чтобы я пропускал мессы, так что я не нашел подходящего ответа и сказал:

– Отец Макнами чувствует себя не очень хорошо.

– Эдна рассказала мне о вашей попытке спасти ее дочь, – сказал отец Хэчетт. – Чрезвычайно волнующая история, чрезвычайно.

– Почему вы улыбаетесь? – спросил я.

– Я не улыбаюсь, – ответил он, хотя явно ухмылялся, как будто знал какой-то секрет и был рад не поделиться им со мной.

Его желтые зубы были похожи на окаменевшие кукурузные зерна, а морщины на лице из-за ухмылки были более глубокими, чем обычно, прямо как какие-то каньоны. «Может, ему надо прочистить их ватной палочкой?» – подумал я.

Маленький сердитый человечек в моем желудке оживился.

– Вас не беспокоит судьба Венди? – спросил я.

– Мы с Эдной ходили к ней и Адаму вчера, между прочим, и вполне удовлетворительно побеседовали.

– Вот как?

– Я помолился вместе с ними. Разговор был очень продуктивным. После этого Венди исповедовалась мне здесь, в церкви. Чтобы облегчить вашу совесть, Бартоломью, должен сказать, что дела у нашего общего молодого друга складываются неплохо. Не стоит слишком беспокоиться о ней.

Трудно было поверить, что отец Хэчетт справился с тем, что не удалось отцу Макнами. К тому же ему не следовало сообщать мне, что Венди исповедовалась, это нарушает тайну исповеди. Было похоже на то, что он хвастался, хотел доказать мне, что он как священник лучше отца Макнами. Отец Макнами никогда не стал бы хвастаться подобным образом. Ни за что. И не стал бы разглашать секреты прихожанина.

– С ней правда все в порядке? – спросил я, думая, что на самом деле исповедоваться надо было бы Адаму, а не Венди, и гадая, что она могла сказать отцу Хэчетту. Рассказала ли она о том, что наговорила мне много неприятного в последнюю ночь у нас дома? Что отец Хэчетт знал в действительности?

– Она переживает нелегкую внутреннюю борьбу, как и Адам. Им многое надо обдумать.

– Он испорченный, злой человек. Он бьет Венди. Вы видели ее синяки?

– Люди не бывают злыми или добрыми. Все это намного сложнее. Намного.

– Что тут может быть сложнее, если мужчина регулярно избивает женщину?

Отец Хэчетт опустил глаза, вытащил сигарету из пачки, постучал по фильтру и закурил.

– Почему вы пришли ко мне сегодня, Бартоломью?

Я понял, что он избегает говорить со мной о Венди, возможно, потому, что это было связано со сказанным ею на исповеди, что он не мог разглашать то, что знал.