Да и не про дозор и ответственное круглосуточное бдение жизнь наша. Про что она, жизнь наша, я не знаю, но вот не про вечное бдение – это точно.

И вообще я не борец за женщин, Инесса. Потому как глупо бороться за владение тем, что тебе, в конце концов, никогда полностью не принадлежит. Так как принадлежит оно тебе только тогда, когда само хочет принадлежать и именно так долго, как само хочет. А вот как перестанет хотеть – так уже и не принадлежит. И я понимаю, что проблема это для многих, ведь ты попривык уже к тому, что твое оно, обвыкся, уже в первом лице о нем думаешь, а оно – ну не хочет оно больше.

И происходит то, что произошло у Англии с Индией, а у Франции с Алжиром, в общем, много исторических примеров существует, и называется это – национально-освободительной борьбой. И всегда в результате побеждает тот, кто отделиться хочет, как ни борись ты с ним. Вот и не борец я за женщин.

И за тебя, Инесса, я не был борцом. Если и затмил бы меня кто в тот вечер, в твоем сердце затмил, то, хоть и обидно мне стало бы, но не обиделся бы я. А все равно остался бы я тебе благодарен за то, что успела ты мне дать уже: вот хотя бы только за один сегодняшний солнечный день, за пионерское платье – помнишь, утром было – да и за вальс наш невероятный. Да и за все, что между ними случилось.

«А если все же не затмит меня никто, – думал я, – если пронесешь ты меня через предстоящую ночь, то и за завтра наше совместное буду я тебе благодарен. Как проснусь, так и скажу в небо: „Спасибо тебе еще за один день“, хотя и не только к тебе, Инесса, будет обращена эта фраза».

Так что разошлись мы с тобой по комнатам, там их несколько было. Я на кухне оказался, стоял, смотрел, потягивал из стакана жидкое; попадались на глаза и новые лица, незнакомые, женские в основном. Потому что важна быстрая оборотность женских лиц на мужиковых холостяцких пьянках.

Ты же помнишь, Инесса, я-то вообще не из суетливых, я даже вроде основательный как бы. А когда все же жизнь суетиться заставляет, тогда я ее не люблю за это, и себя в ней, такого, суетящегося, не люблю тоже.

Вот и здесь стоял я и присматривался, не спеша, внимательно выбирал, чтобы не ошибиться, чтобы не случилось невпопад.

Не на сегодня выбирал, потому как не нужно мне было на сегодня, зачем мне на сегодня? Но вдруг когда-нибудь пригодится – вот на тогда и выбирал. Скорее даже не выбирал, а так, брал на заметку, болтая между тем с Лехой.

Да, Леха… Ты, Инесса, не знала его, хотя он был типаж. А я люблю типажи. Люблю смотреть на них, разговаривать с ними и думать: «Ну, блин, типаж!» И нету в этом никакого моего высокомерия, потому как не против я, чтобы и про меня так думали. Впрочем, не уверен, что всегда я дотягиваю до зрелого, выдержанного типажа. А вот Леха дотягивал.

Во-первых, он был философом. Настоящим, не из тех любителей, кто, как я, нахватался из краткого философского словаря, а неподдельным, с чистым философским образованием, что не часто в обычной жизни встречается.

Во-вторых, Леха был материалист и дарвинист к тому же, чего не скрывал, а, более того, демонстрировал повсеместно, можно даже сказать, бравировал своим стойким дарвинизмом. Если уж подробно, то надо признать, что в те крайне материалистические времена не мог он оказаться философом другого пошиба, небезопасно было тогда философствовать разнообразно. Но в Лехе умиляло как раз то, что он был до странности искренним дарвинистом, я бы даже сказал, убежденным, ярым таким дарвинистом.

И оттого для меня, человека, хотя тоже верящего в науку, но не слепо, не до конца, потому что по моему агностическому представлению конца как раз и нет… Так вот, для меня такой убежденный материалист был вдвойне любопытен.

Я ведь говорю, неясен этот мир и в нем много есть того, друг Инесса, что непонятно ни нашим, ни вашим мудрецам.

Леха меня тоже ценил, тоже по-своему, материалистическому. И хотя встречались мы редко, в основном на таких вот пьянках, любили мы с ним схлестнуться и схлестнуть наши противоречащие мировоззрения. Вот и сейчас завязался меж нами вот такой околонаучный философский диалог.

(Но если за все эти годы он перестал быть тебе интересным, Инесса, мой нематериальный внутренний мир, как и не был тебе никогда интересен материалистический мир моего тогдашнего кореша, философа Лехи Новорадова, тогда пропусти эту страничку. Не мучай себя, Инесса, не заставляй болезненно напрягаться свое и без того усталое чело, ведь столько других забот вокруг – дети, работа, стирка, небось наверняка продукты питания и связанные с ними экономические заботы тоже. Зачем тут философия? Для чего? Ну, разве только что для гимнастики мысли, да еще для того, чтобы плавно перейти к следующему в рассказе действию, к тому, в котором меня наконец-то убивали.)

– Все эволюционирует, – где-то уже в середине нашего разговора заявил мне Леха, и я посмотрел на него и понял, что он пьян.

Потому как он вообще-то всегда был пьян, а когда становился уж очень непомерно пьян, все у него сразу эволюционировать начинало. А как ведь иначе, сложно ведь трезвым да об абстрактном постоянно. Вдруг неожиданно откроется тебе чего-нибудь уж слишком философское и обрушится на неподготовившуюся голову неподъемной тяжестью. А вот пьяная голова, она завсегда самортизирует хотя бы немного.