В 1977 году, когда в торговле наступило почти полное затишье, в свободное время я мастерил птичьи клетки при помощи наборов, которые покупал в магазине с товарами для досуга. Долго это не продлилось – всего три или четыре года: руки у меня так и остались неумелыми, и я в конце концов сдался, как раз когда началась эра Рейгана. Хотя в новостях твердили, что в долгах нет ничего страшного, я все равно постарался быстрее выплатить кредит, который взял, чтобы купить Пикассо. Рут растянула лодыжку и месяц проходила на костылях. В 1985 году я продал магазин и начал получать пенсию по старости. В 1987 году, проработав в школе сорок лет, Рут тоже ушла на покой. В школе и в квартале в ее честь устроили вечеринку. На протяжении своей карьеры она трижды получала звание «Учитель года». Мои волосы из черных сделались седыми, а потом и совсем белыми, редея с каждым годом. Морщинки на наших лицах стали глубже, и мы оба поняли, что плохо видим без очков. В 1990 году мне исполнилось семьдесят, и в 1996 году, на пятидесятую годовщину свадьбы, я преподнес Рут самое длинное письмо из написанных мною. Она прочитала его вслух, и я понял, что почти ничего не слышу. Через две недели я приобрел слуховой аппарат, но особенно не расстроился.

Пришло время. Я состарился. Хотя мы с Рут больше не переживали черных дней, как после исчезновения Дэниэла, наш путь не всегда был усыпан розами. В 1966 году у Рут умер отец, а через два года мать – от сердечного приступа. В 1970 году у жены обнаружилась опухоль груди. Рут боялась, что у нее рак, но опасения не подтвердились – опухоль оказалась доброкачественная. Мои родители умерли в конце восьмидесятых, в один и тот же год, и мы стояли над их могилами, печально размышляя о том, что мы – последние представители наших семей.

Я не мог предвидеть будущее – да и кто может? Не знаю, чего я ожидал в последние годы нашей совместной жизни. Я думал, что мы будем жить как прежде. Наверное, меньше путешествовать – ездить и ходить нам обоим становилось все трудней, – но, не считая этого, ничего не изменится. Ни детей, ни внуков, которых нужно навещать, ни желания бывать за границей. Рут много возилась в саду, а я кормил голубей. Мы принимали витамины, и у нас обоих пропал аппетит. Оглядываясь назад, я понимаю, что следовало вдумчивей отнестись к тому факту, что к моменту нашей золотой свадьбы Рут уже пережила родителей, но я слишком боялся этого факта. Я не представлял жизни без нее, да и не хотел представлять, но у Бога были свои планы. В 1998 году у Рут, как у ее матери, случился инсульт, повлекший частичный паралич. Хотя она еще могла ходить по дому, коллекционерству наступил конец, и мы больше не купили ни единой картины. Через два года, холодным весенним утром, когда мы сидели на кухне, она оборвала разговор на полуслове, не в состоянии закончить фразу, и я понял, что у жены второй инсульт. Рут провела три дня в больнице, и хотя она вернулась домой, с тех пор мы больше не вели бесед, которые текли бы плавно и непринужденно.

Левая сторона ее лица почти полностью утратила подвижность, и Рут начала забывать даже самые простые слова. Жену это огорчало больше, чем меня. В моих глазах она оставалась такой же прекрасной, как в день нашей первой встречи. Я-то, разумеется, уже был не тот, что прежде. Мое лицо покрылось морщинами и исхудало, и, смотрясь в зеркало, я ужасался размеру своих ушей на его фоне. Наша повседневная жизнь сделалась еще проще, один день просто перетекал в другой. Поутру я готовил завтрак, и мы ели вместе, читая газету, а после завтрака сидели во дворе и кормили голубей. Потом мы отправлялись вздремнуть, а вечером читали, слушали музыку или ездили за покупками. Раз в неделю я возил Рут в салон красоты, где ей мыли и укладывали волосы, – я знал, что это доставляло жене радость. В августе я сочинял письмо для Рут, часами сидя за письменным столом. Мы поехали в Блэк-Маунтинс на годовщину свадьбы, стояли у озера, как всегда, и она читала то, что я написал.

Время приключений для нас давно минуло, но пережитого мне хватило с лихвой, ведь самое долгое путешествие продолжалось. Даже когда мы лежали в постели, я держал Рут в объятиях и благодарил судьбу за лучшее, что было в моей жизни, – за эту женщину. В такие минуты я эгоистично молился о том, чтобы умереть первым, потому что даже тогда предчувствовал неизбежное.

Весной 2002 года, через неделю после того как во дворе расцвели азалии, мы провели утро как обычно, а вечером собирались отправиться в ресторан. Мы редко ужинали вне дома, но у обоих было подходящее настроение, и я помню, как позвонил в ресторан, чтобы заказать столик. Днем мы немного погуляли. Всего лишь до конца улицы и обратно. Рут как будто не замечала морозной свежести воздуха. Мы поговорили с одним из соседей – не с тем злюкой, который срубил дерево, – а вернувшись домой, стали заниматься самыми обычными делами. Рут не жаловалась на головную боль, но еще до ужина медленно побрела в спальню. Я ничего не заподозрил – я читал, сидя в удобном кресле, и, должно быть, на несколько минут задремал. Когда я проснулся, то позвал Рут. Жена не ответила, и тогда я встал и позвал снова, уже по пути в комнату. Когда я увидел Рут на полу рядом с кроватью, у меня оборвалось сердце. Я немедленно подумал про новый инсульт. Но случилось нечто более страшное. Когда я попытался вдохнуть в нее жизнь, то меня охватил ужас.

Врачи приехали через несколько минут – они сначала постучали, потом принялись колотить в дверь. Я держал Рут в объятиях и не хотел выпускать. Врачи вошли и прокричали. Я отозвался, и они вбежали в спальню, где обнаружили старика, обнимавшего женщину, которую он любил больше жизни.

Они были очень добры и деликатны, один из них помог мне подняться на ноги, другой начал возиться с Рут. Я умолял сделать что-нибудь, надеясь в ответ услышать заверения, что все обойдется. Рут, в кислородной маске, положили на носилки, и я сидел рядом с ней в машине «скорой помощи», пока жену везли в больницу.

Выйдя в приемную, врач заговорил очень мягко. Он держал меня за руку, пока мы шли по коридору, выложенному серой плиткой. От света флуоресцентных ламп болели глаза. Я спросил, как там моя жена, и попросил разрешения повидать ее. Но он не ответил. Мы вошли в пустую палату, и он прикрыл за собой дверь. Лицо у врача было серьезное, и, едва он опустил глаза, я сразу понял, что он сейчас скажет.

– Простите, мистер Левинсон, но мы ничего не смогли сделать…

При этих словах я ухватился за поручень кровати, чтобы не упасть. Комната словно завертелась вокруг оси, лицо врача приблизилось, точно я смотрел на него в телескоп, – я ничего не видел, кроме него. Голос звучал холодно, как жестяной, слова не имели смысла, да и что в них было проку? Я понял, что опоздал. Рут, моя милая Рут, умерла, лежа на полу, пока я спал в другой комнате.

Я не помню, как уехал из больницы, и следующие несколько дней прошли как в тумане. Мой поверенный, Гоуи Сандерс, наш с Рут близкий друг, помог устроить похороны в узком кругу. Потом, при зажженных свечах, среди разбросанных по дому подушек, я неделю сидел в позе Шивы. Люди приходили и уходили – те, кого я знал много лет. Соседи, в том числе злюка, срубивший клен. Постоянные клиенты из магазина. Три владельца Нью-йоркских галерей. Полдесятка художников. Женщины из синагоги заглядывали каждый день, чтобы приготовить еду и прибраться. А я не переставая молился, чтобы очнуться от кошмара, в который превратилась моя жизнь.