— С иной бортью и два и три дня провозжаешься.

Святополк подошел, взялся за лезиво, подергал его, словно проверяя, крепко ли оно держится. И вдруг сверху что-то стало падать тяжелое, цепляясь и отскакивая от сучков.

Бортник схватил княжича за плечо, крикнул испуганно:

— Берегись! — и, прижав к себе, отскочил вместе с ним в сторону.

И тут рядом с концом лезива вонзился в землю топор.

— Ты что ж, злодей, было не убил отрока! — вскричал Варяжко.

— Прости, прости, государь, — лепетал испуганный бортник. — То не нарошно, не нарошно. Худо вбил его в дуб-то, а тут, значит, княжич подергал лезиво и, видать, стронул. Простите, простите…

Мужик поднял топор, отер рукавом землю с лезвия, сказал ему:

— Прости, кормилец, что забыл про тебя. — И, обернувшись к Варяжке и княжичу, пояснил: — Он ведь обиделся, топор. Я про всех сказал, про долото там, пешню, лезиво, а про его-то, главного работника, и забыл. Вот он и решил напомнить.

— Дурак. «Напомнить», — передразнил Варяжко. — Так и убить ведь можно.

— И то правда, — согласился бортник. — У нас одного в веске [26] звездануло его же топором.

— Убило, что ли?

— Ну, а то.

— Вот видишь. Это должно всем вам в науку быть.

— Должно бы, господин мой, должно. Так ведь пока самого не треснет, не научишься. Сколько вон нашего брата убивается. А ведь все неймется, все лазаем, долбаем. У меня вон и отец насмерть убился. Борть долбил, сорвался с выси и за лезиво не успел ухватиться. И дед покалечился эдак-то. Медок, он даром никому не дается. За него и попотеть надо, а коли судьба — то живот положить, господин мой.

— А много у тебя бортей?

— На этом дубу вот вторую долблю. А есть на которых деревьях и три борти, — с гордостью отвечал мужик. — Где как.

— Я спрашиваю, всего у тебя сколько бортей?

Бортник замялся, явно не желая отвечать на этот вопрос.

— Ну чего ты? Мы ж не отберем их. Сколько всего?

— Да, пожалуй, десятка четыре-пять будет, — отвечал со вздохом бортник и, оглянувшись, понизил голос: — Рази я вас боюсь? Лесовик услышит, так беда.

— Ну и что?

— Как что? Знамена перетешет.

— Какие знамена?

— Ну затеси мои. Вон видишь на коре-то зарубки, которые стрелой и кружком.

— Вижу. Ну и что?

— Так это мое знамя бортевое. Все мои борти такими мечены. И сколько их, говорить нельзя. У лесовика ухо вострое, услышит, обязательно перетешет. Его медом не корми, дай позабавиться. Шалит старый хрен, что с него взять. Топор вон и то обиделся, а лесовик… у него за каждым пеньком уши расставлены.

— У тебя мед-то есть? — спросил Варяжко.

— Есть. А как же.

— Нынешний?

— Что ты, господин мой, нынешний рано брать. Прошлогодний.

— Ну поедем, угости князя своего.

— Идем. Как не угостить, мы все тут в княжьей воле. Я вот только ситак заберу.

Бортник отошел, вытащил из кустов мешок, в котором угадывалось что-то круглое.

— Что там еще за ситак? — спросил Святополк. — Покажи.

— А гляди, господин мой. — Бортник с готовностью раскрыл мешок. — Эвон мой защитник.

— Навроде шлема, — удивился княжич.

— Угадал, князь, угадал. Шлем это, но не от меча боронить, от пчел, вишь, тут и сетка конского волоса. Вот он и зовется ситак. Без него к рою не подступишься, загрызут пчелы-то. Взял, думал в дупло заглянуть, много ль натаскали работницы мои, да передумал. Будет с них долбежки моей, поди, и так сердятся на стук мой.

Они направились к дороге, Святополк спросил бортника;

— А лезиво почему не взял?

— А кто его возьмет? А завтра приду, оно уже закинуто, зацеплено. Залезу и стану кончать, долотья с молотком там у меня в дупле оставлены. Топор вот, вишь, не захотел от хозяина отставать.

Бортник не стал садиться на воз, хотя и был приглашен.

— Я так дойду, тут рукой подать.

Даже мешок с ситаком не положил на воз, нес за спиной. Шагал у телеги. Помолчал, спросил осторожно:

— Сказывал тут проезжий один, что в Киеве богов всех иссекли. Верно ли аль сбрехал?

— Верно. Не соврал проезжий.

— Это как же без Перуна-то, без Волоса? Рази так с богом можно? Ему ведь не долго и наказать.

— Так великий князь решил. Он велел греческому Богу молиться.

— А он какой из себя-то, греческий?

— Он невидимый.

— Невидимый? — удивился бортник. — Надо ж. Перун и молоньей и громом хлещет, Волос вон скотину обихаживает. А этот что может?

Варяжко не знал, что отвечать бортнику, потому что и сам еще не разобрался в греческой вере, хотя уже и носил нательный крест. И самому-то трудно было забыть Перуна, которому столько лет молился и который нет-нет да и пособлял в делах.