Шрифт:
— Пошто одного? Посылай всех. Сколько их у тебя?
— Трое.
— Вот всех троих и шли. Да не хмурься. Выучатся отроки грамоте, станут великомудрые греческие книги перекладывать на родной язык, других учить. Светом знания осветят отчину, глядишь, и тебя, дурака, впишут в вечное поминание. И потом, не вечно же нам у Царьграда иереев просить. Своих ростить надо, русских.
Князь обвел собравшихся строгим взором, заключил твердо:
— Это не одного Волчьего Хвоста касаемо. Всем слать отроков в ученье, сам буду по росписи проверять. Кто укрывать станет, виру будет платить в мою казну.
— А велика ль вира? — полюбопытствовал Путята.
— Девять гривен, не менее.
— Ого-о!
— Но я собрал вас, братия не только об ученье говорить. То будет своим чередом. Я вот призвал наместника новгородского Добрыню Никитича. Надо новгородцев крестить, и хотя там есть уже христиане, однако их мало. Большая часть народа в язычестве пребывает и на христиан зло копит. Чтобы пресечь усобицу меж своими, надо ехать и крестить всех от мала до велика. Я говорил с митрополитом, он отпускает в Новгород почти всех иереев для этого дела.
— Одних их пускать туда нельзя, — возразил Путята. — Новгородцы, чего доброго, утопят их в Волхове.
— Я знаю. Добрыня возьмет мою дружину. А ты, Путята, отправишься в Ростов, возьмешь ратников оттуда.
— А что, в Новгороде дружины нет?
— Дружина-то есть, да разве она пойдет против своих?
— А почему именно ростовцев-то брать?
— Потому что ростовцев с новгородцами всегда лад не брал. Упаси Бог, чтоб до крови не дошло, но если дойдет до сечи, на ростовцев только и можно положиться.
— Неужто до драки дойдет, Владимир Святославич?
— А что? В Новгороде берег на берег ходит, а тут киевляне с ростовцами да иереями явятся. Чужие. Быть преобязательно. А Перуна свергать — без крови не обойдется.
— А может, не трогать Перуна-то, пусть тешатся кто хочет.
— Нет, Перуна в Волхов сразу же. И как народ окрестите, закладывайте храм немедля. Епископом туда Иоакима митрополит благословил.
До темноты просидели бояре и воеводы у великого князя и еще на ужин остались, потому что не любил Владимир Святославич пить и есть в одиночестве, говоря: «У одного хлеб в горле застревает, а со товарищи и ворона за мед пролетит».
Новгородский упор
На Торг новгородский любые вести сорока на хвосте приносит. Не успел Добрыня окреститься в Киеве, как уже на Торге волхв Богомил, по прозвищу Соловей, возопил, взгромоздясь на бочку из-под полбы [33] :
— Братия-а, наместник наш Добрыня продался в веру греческую. Изменил вере пращуров наших, той вере, с которой в сердце великий князь Святослав Игоревич громил и попирал врагов Перуна и Волоса.
На Торге народ в основном занятой, особливо кто продает товар. Ему и куны [34] считать, и товар хвалить, и следить, чтоб бродни не стащили чего. Такой эти вопли слушает вполуха и в распрю не встревает. А тем более не побежит сломя голову чей-то двор громить, к чему обычно зовут такие «соловьи». И серьезный покупщик, явившийся на Торг за покупками, вред ли кинется очертя голову на разграбление чужого добра. Вот голь перекатная, бродни, ищущие, где что плохо лежит, — эти всегда готовы и поорать и пограбить.
33
Полба — колосовое растение, близкое к ячменю.
34
Куна — старинный денежный знак во времена, когда беличьи, собольи, куньи меха заменяли деньги.
Но зато на другой стороне Волхова дела шли посерьезней. Оно и понятно, здесь народ подымал сам тысяцкий Прокл Угоняев. Все началось со двора его, где Угоняев пировал с боярами новгородскими. Здесь за самого великого князя принялись, потому что обидно было новгородцам: Владимир-то их воскормленник.
— Вскормили, вспоили его, а он те р-раз в кого преобразовался, — возмущался Угоняев.
— И не говори, Проша, змею вскормили, змею подколодную. Сказывают, он Перуна киевского собственной рукой рубил. А? Это как сердцу выдержать?
— Но мы нашего Перуна не дадим в обиду. Здесь он, князюшка, шею себе своротит. Это ему не над Киевом изгаляться.
— А что, братья, не отложиться ли нам от него? А? Ныне причина важная явилась. Изменил нашей вере — и тю-тю, пусть отправляется к грекам.
— А как с Вышеславом быть? Он же сын его.
— А что Вышеслав? Думаешь, ему шибко по сердцу кажин год Киеву по две тыщи гривен отсылать. Он рад будет такие куны в городе оставить.
— А Добрыню-наместника вон из города, раз вере изменил.
— Слыхать, на Торговой стороне уж попы грецкие ходят, всех смущают, в свою веру зовут.
— Братья, а что ж мы глядим-то, ворон зевлами [35] ловим. Ихний храм-то у нас бельмом на глазу. Поджечь его — да и вся недолга.
— Зачем поджигать? Не ровен час, огонь на город перекинется. Раскатать его по бревнышку, да и все.
— Верна-а-а! Давай, Угоняй, говори, что да как!
— А посадник-то Воробей Стояныч, он же Добрынину руку держит.
— Не надо нам Воробья. К кобыле под хвост его! Мы Угоняя в посадники выберем. Верна, братья?
35
3евло — разинутый рот; пасть.