Как она объяснит это отцу? Испортила все собственными руками. Что-то где-то сделала не так. Но что? Никакие доводы разума на Николь не действовали. Она не могла думать ни о чем другом – только о том, как вернется в их маленький домик с безукоризненным садиком на восточной окраине Монреаля и скажет отцу, что ее выкинули из дела. Позор. Одна фраза, возникшая в ходе следствия, пришла вдруг ей в голову.

«Перед тобой проблема».

Это имело какой-то смысл. Она была уверена: какой-то важный смысл. И вдруг она поняла.

Этой проблемой был Гамаш.

Вот он стоит там, разговаривает, смеется, самодовольный и даже не думающий о той боли, которую ей причинил. Он ничем не отличался от тех чехословацких полицейских, о которых ей рассказывал отец. Как же она могла быть такой слепой? Она с облегчением поняла, что ей ничего не нужно рассказывать отцу. Ведь это была не ее вина.

Николь отвернулась от веселящихся людей и собственного одинокого отражения – это зрелище приносило ей боль.

Час спустя собравшиеся переместились из выставочного зала в дом Джейн. Ветер усиливался, начинал накрапывать дождик. Клара расположилась в центре гостиной, как могла бы расположиться Джейн, чтобы видеть реакцию всех, кто входит.

Часто раздавалось «Боже мой», или «Черт возьми», или «Tabarouette». А также, словно эхом, разносилось «Tabarnouche» и «Tabarnacle». Гостиная Джейн превратилась в святилище для разноязычной брани. Клара чувствовала себя в своей тарелке. Держа в одной руке стакан с пивом, а в другой – горсть орешков кешью, она смотрела на прибывающих гостей, которые от удивления разевали рты. Бульшая часть стен внизу была очищена, и перед зрителями разворачивалась география и история Трех Сосен. Пантеры и рыси, давно исчезнувшие, мальчики, отправляющиеся на Первую мировую войну, а оттуда прямо на скромное витражное стекло Святого Томаса, установленное в честь погибших. Рядом с Уильямсбургским полицейским отделением расположились плантации конопли, в окне сидел довольный кот и смотрел на эти густые заросли.

Клара, конечно, первым делом нашла себя. Ее лицо высовывалось из старых садовых роз, а Питер стоял на четвереньках за благородной статуей Бена в шортах, установленной на газоне перед домом матери. Питер был в одеянии Робин Гуда, в руках держал лук и стрелы, а Бен стоял отважный и сильный, устремив взгляд в сторону дома. Клара внимательно обследовала роспись – не обнаружатся ли змеи, выползающие из старого дома Хадли, но ничего не нашла.

Дом быстро наполнялся смехом, визгами и воплями узнавания. А иногда человек разражался слезами, причину которых и сам не мог объяснить. Гамаш и Бовуар ходили по комнате, смотрели, слушали.

– Меня привлекает очарование этих образов, – сказала Мирна Кларе. – Даже смерти, несчастные случаи, похороны, неурожаи – даже в них есть какая-то жизнь. Она сделала их естественными.

– Эй, – окликнула Клара Бена, и он тут же поспешил к ней. – Посмотри на себя. – Она показала на изображение.

– Очень смелый. – Он улыбнулся. – Словно из скалы высечен.

Гамаш посмотрел на изображение Бена: сильный мужчина, но смотрит в сторону родительского дома. Не в первый раз ему пришло в голову, что смерть Тиммер Хадли случилась очень вовремя для ее сына. Он наконец-то смог выйти из ее тени. Но любопытно, что в тени-то как раз оказывался Питер. В тени Бена. Гамаш спрашивал себя, что бы это могло значить. Он начинал понимать, что дом Джейн был ключом ко всему местному сообществу. Джейн Нил была очень наблюдательной женщиной.

В этот момент появилась Элиз Джейкоб и, войдя, кивнула Гамашу:

– Ой-ой, ну и погодка… – Но тут ее взгляд привлекла стена за его спиной.

Потом она развернулась и стала рассматривать противоположную стену.

– Господь милостивый, – сказала эта привлекательная, холеная женщина, махая Гамашу и всем остальным так, словно она первая увидела эту настенную живопись.

Гамаш просто улыбнулся; он смотрел на нее и ждал, когда она придет в себя.

– Вы привезли? – спросил он, хотя и не был уверен, что она в состоянии слушать.

– C’est brillant, – прошептала она. – Formidable. Magnifique [58] . Черт меня побери!

Гамаш был человеком терпеливым, он дал ей несколько минут, чтобы оглядеть комнату. И к тому же у него появилась какая-то гордость за этот дом, словно он был причастен к его созданию.

– Это, конечно же, гениально, – сказала Элиз. – Перед тем как выйти на пенсию и обосноваться здесь, я работала хранителем в Музее изящных искусств в Оттаве.

И снова Гамаш удивился людям, которые выбрали себе жилье в этих краях. Может быть, Маргарет Этвуд стала мусорщиком? А премьер-министр Малруни сменил профессию и стал почтальоном? [59] На поверку все оказывались не теми, кем выглядели. Никто не умещался в отведенных для них рамках. А для одного человека в этой комнате и вовсе не хватало никаких рамок.

– Кто бы мог подумать, что это все написала та самая женщина, из-под чьей кисти вышел «Ярмарочный день»? – продолжала Элиз. – Я думаю, у нас у всех бывают плохие дни. И все же она могла бы выбрать что-нибудь получше для представления жюри.

– У нее больше ничего не было, – сказал Гамаш. – По крайней мере, это единственное, что у нее имелось не на строительных материалах.

– Это странно.

– По меньшей мере, – согласился Гамаш. – Так вы принесли, что я просил?

– Да, оставила в прихожей.