— Василько-то… Видал молодца? Он племянником мне доводится, братца покойного сынок, — не спеша, рассудительно говорил Левоник. — По душе, без бахвальства молвлю, — лучше Василька нет, на Мшаге кричника. В нашем роду все мужики исстари домники и кричники. Хитро оно, кричное ремесло! Посуди-ко: руда в болоте. Поднимешь ее, на огне доведешь, а то года три аль боле лежит она россыпью. Ветер ее продувает, солнышко греет, зимой морозом прохватит, а как дойдет, после заложишь в домницу с угольком. В ямах, под льняным омельем, обжигаем уголь. Прежде, молодым еще когда я гулял, при родителе, закладывали уголь и руду в домницу, запаливали и ждали, когда сварится крица. Домницы били из сырой глины. Сварится крица — ломали домницу. Новая крица, новая и домница. Без дутья варили. Уголь горел мороком, без шума. В кузне родителя моего горно поддували мехом, а приставить мех к поддувалу домницы не додумались. Нынче по-иному; домница большая, из прокаленного камня, железо, как сварится крица, стекает в ложню. Запалишь и в два меха дашь домнице вольного духу. Все равно что костер на ветру. Чем больше силы в дутье, тем скорее руда железо отдаст, тем крица богаче. Видал, как дуют горно в кузне?

— Сам у горна и у меха стаивал.

— Ведаешь кричное ремесло? — спросил дед Левоник и от изумления даже приподнялся на ложе.

— В Новгороде, в кузне Никанора жил пол-лета и ползимы.

— У Никанора… На Ильиной?

— На Ильиной.

— За крицами бывает у нас Никанор, из нашего железа изделия кует, — пояснил дед Левоник. — И я, молодец, тоже смыслю в железе. Утром, как свет будет, сходим к домнице, поглядим: будет Василько себе и тем, что идут с ним, оружие ковать, чтобы по руке…

Солнце уже поднялось над крышами, когда проснулся Ивашко. Дед Левоник успел обрядить и напоить коня.

— Жив, молодец? — окликнул он Ивашку. — Сладко ты спал, не хотелось тревожить.

— Время мне в путь.

— Будешь и в пути. Конь у тебя добрый, на таком коне легка путина. Наши мужики с изделиями уже ушли в Новгород. Повезли два воза… А тебя-то голодного не пущу. Покуда в избе печь топится да блины старуха стряпает — побываем у Василька, поглядишь на ремесло наше.

Затемно еще пришел Василько в кузню. Заложив уголь и выветрившуюся, высушенную на солнце многолетнюю руду, высек огонь. Когда печь задымила, он принялся за дутье.

Короткий конец коромысла, качающегося вверху на гладком, блестящем, как серебро, железном штыре, Василько соединил крюком с верхней рамой меха. Взявшись за петлю, которая опускалась с другого длинного конца коромысла, Василько качнул его. Рама меха поднялась. Василько опустил коромысло. Пудовые камни, укрепленные на раме, сдавили мех. Воздух, с силою вырываясь из сопла, засвистел в поддувале домницы, наполняя ее шумом. Не останавливаясь, без роздыху, сильными, размеренными движениями Василько принялся качать коромысло. Лоб его покрылся потом. Над дерновой крышей кузни, из трубы домницы, показались языки синеватого в утреннем свете пламени. Бесчисленные искры, снопом вырываясь в воздух, вычерчивали яркие золотые нити и меркли. Василько дул с такой силой, что шум домницы слышно на погосте.

Ивашко и дед Левоник подошли к домнице, когда руда отдала железо. Василько, бросив коромысло, взялся за изымало — длинные, широко раскрывающиеся клещи с крючьями на зеве, и готов был пробить летку, когда в воротах кузни показался дед Левоник.

— Василько! — окликнул он. — Сварил?

— Сварил, — остановись и размазывая на лице черный пот, ответил Василько. — Крепко дул, добра будет крица.

— Какую руду закладывал, с обжига аль выветрившуюся, старую?

— Старую.

— Добро. В старой руде крепче железо.

Дед Левоник легко, точно годы мгновенно ссыпались с его плеч, подошел к Васильку, взял у него изымало. По всему видно, что тут все, за что ни возьмись, привычно ему и знакомо. Глаза его вспыхнули, движения обрели силу, стали точны, как стрела на тетиве меткого лука. Будто играя, он пробил летку, захватил крючьями изымала крицу и, к изумлению Ивашки, сильным размашистым движением выметнул на наковальню огромный, сыплющий во все стороны искры, пористый, как губка, раскаленный добела ковкий ком железа. Василько, не мешкая, ударил по нему кувалдой; брызнули искры, точно зерно из горсти. Дед Левоник взглянул на Ивашку, подмигнул ему. Ивашко понял. В руках его очутилась кувалда. Вперемежку заходили кувалды по крице. Дед Левоник, в под звук им, пристукивал по наковальне ручником. Казавшиеся раньше выцветшими и бесцветными, его глаза блестели, отражая в глубине зрачков золото искр.

Крица сплющилась, посинела. Дед Левоник бросил ее в открытую летку домницы, раскалил, и снова она на наковальне, снова взялись за дело кувалды…

— Складно бьешь кувалдой, витязь, — сказал Василько, когда откованная крица зашипела в лотке, куда бросил ее дед Левоник. — Будто бы и прежде ты железо ковал.

— Ковал, видно кричную руку, — усмехнулся и ответил за Ивашку дед Левоник. — В кузне у Никанора.

— У Никанора? — в глазах Василька зажглось любопытство.

— Да, горно ведаю, а домницу вижу впервые; хочу спросить: почему железо из руды в печи рыхло и без кова нет крицы?

— Потому, молодец, что руда в печи с углем. Уголь горит, руда отдает железо. Чтобы слилось оно плотно, без кова, — мало жара для того в домнице. Когда в два меха дуем, меньше куем.

Белые зубы Василька ярко блестят на темном, измазанном сажей и угольной пылью лице.

— Может, в княжем полку встретимся, — сказал он. — Поглядишь тогда на изделие, что из крицы, которую ковал ты, сделаю.

— Рогатину аль топор? — спросил Ивашко.

— Топорик по своей руке. Ни броня, ни шеломы заморские не устоят против него. Железо будет рубить и не зазубрится.