— Брешешь аль нужное?

— Не мне, а тебе, Василий свет Спиридонович, судить о том. — Омос сдвинул на затылок колпак, открыв прыщеватый, в рябинках, лоб. — Хожу по городу, в белые, черные хоромы заглядываю, что надо примечаю. Слушай — не перебивай! Омос говорит — ума набираться велит. Однова-недавно, не вечером, не поутру, ходил молодец по городу, на красных девиц, на молодок-лебедок поглядывал, а заветной не видел. Не вывелись ли на Новгороде девицы-красавицы, не выцвели ли их очи синие, русые косы не развились ли? Шел молодец по улице Редетине да ненароком заглянул на паперть ко Власию. И встретилась тут ему красна девица. Очи у той девицы звезд ярче, сама что статна, что повадлива. Загрустил добрый молодец. Не знает, не ведает, кто была девица, в чьем дому живет… Люба ли сказочка, Василий Спиридонович?

— Открой, кто она? — спросил Спиридонович.

Омос хитро прищурил глаза, смотрит на гостя.

— Может, и знаю, а близко не стоял. Зелен куст — не обожжен. Слыхал, как сорока стрекочет, гостей ворожит, так и язык у Омоса. Живет девица в болярских хоромах, а не болярышня, не вдова она и не жена мужняя. По-иному бы молвил, да молчу.

— Не скрывай, скажи!

Спиридонович сорвал с себя пояс, протянул Омосу. Ремни на том поясе из белой сыромяти, тонкие, как сафьян.

— Не надо мне твоего добра, Василий Спиридонович, — засмеялся Омос. — Сказку поведал тебе, а за сказки дань не берут. Что сказал, то сказано, а больше не спрашивай! Придет час — скажу, а может, сам встретишь пригожую, без моей присказки узнаешь.

Шла с торгу Васена. Лесную дичь брала она для батюшки в Охотному ряду. Только стала спускаться по косогору к овражку и — ах! — поскользнулась. Упала и — на беду — коленом о камень. Хотела вскочить, а нога как в огне. Ни встать, ни шагу ступить.

— Загляделась, молодушка! Не остереглась на косогоре.

Близко стоит молодец, скалит зубы.

— Загляделась, да не на тебя, — рассердилась Васена. — На насмешки горазд, а в глазах слепота куриная.

— Не сердись, молодушка, не со зла смеюсь.

— Не рано ли молодушкой величаешь?

Молодец притих. И в самом деле, как не приметил он девичью косу, не признал, что на косогоре внизу упала не молодушка, а девица красная.

— Прости, девица, обознался, — сказал. — А что смеюсь, так уж больно резво ты руками взмахнула, будто лететь собралась.

— Самому бы так-то…

— Может, упал бы, да рядом не стоял. Дозволь, помогу!

— Сама обойдусь.

— Ой ли! Не волк, чай, не съем.

И впрямь, не страшен молодец. По одежде — дружинник княжий. Боль утихла. Васена сама готова теперь смеяться над своей бедой.

— Не волк, а не ведаю, кто ты.

— Люди зовут Ивашкой…

На один только миг поднялись темные ресницы, Ивашко увидел серые, ясные, как день, глаза. И от того ли, что не ждал этого взгляда, или его испугали сдвинувшиеся к переносью тонкие девичьи брови, но он неловко умолк. Впервые видит девушку, а кажется ему — знает. Что-то непонятное, недосказанное почудилось Ивашке в ее взгляде. И не передать, как случилось, что Ивашко подбежал к Васене, поднял на руках, перебежал через овражек и, не опуская, поднялся на высокий берег. Так легка казалась ноша, что и день и ночь шел бы с нею — не утомился.

— Ой, почто так-то!

Васена закрыла рукавом лицо. И сердиться хочется на дружинника, и смешно ей.

Ушла… Не оглянулась.

Оборол Онцифир хворь. От Васены узнал он, что являлся в хоромы Омоско-кровопуск, заговор шептал, водою с наговоренного уголька брызгал. Онцифир так рассердился за эту весть, что в краску вогнал дочь. Не жалует лучник ворожбецов. Долго ворчал на Васену, а потом, когда успокоился, велел истопить баню.

Высоко играет над шатровыми крышами вешнее солнышко. Золотистою паутиной лучи его цветут на голубых и зеленых шеломах церквей и соборов. По небу плывут легкие облака. Вон то, что над Николой в Дворищах, похоже на скачущих всадников, а то, что над Молотковым, как ладья легкоструйная. Кажется Онцифиру: мчится ладья далеко-далеко, за леса и горы, к бурному морю Русскому [28] .

Онцифир постоял на крыльце, любуясь на галок да голубей, что вьюном вьются вокруг шатровых звонниц. Подумал вслух:

— Откуда ее пропасть-непропадимая развелось птицы на Великом Новгороде?!

В передней стене бани темнеет узкая, как ладонь, щель волоковой оконницы, закрытой изнутри полозком. В предбаннике, куда вошел Онцифир, его обдало теплом. Он прикрыл дверь. С надворья показалось темно: еле-еле различил на лавке дежу с квасом. Липовый ковш, уцепившийся крючком рукоятки за край дежи, плавает поверху. Онцифир зачерпнул ковшом, попробовал. Ах, матёр квасище! Старалась Васена для батюшки. На лавке, рядом с дежой, припасен веник березовый, чистовый. Онцифир снял и повесил на кляпчик, торчавший в стене, епанчу, скинул рубаху, забрал веник… Тяжелая, сбитая из сосновых пластин дверца скрипнула на подпятках. Онцифир пригнулся, шагнул внутрь бани.