Лиска задумалась.

– Возьми людей вокруг, твоих знакомых… кого среди них больше – хороших или плохих? Лешка Добродеев болтун и трепло, но человек неплохой. Твой дядя Паша – классный мужик, по-моему, добрый, хоть и тугодум. Наше все, культовый режиссер Виталий Вербицкий – выпендрежник, но не без таланта, смелый… или как это? Эпатажный! И личность. Я бы не смог, как он, спать в парке на газоне или шляться по городу босиком с венком на голове. Кто там еще? Мой братец – завидущий и ябеда, но зато работяга и талантливый архитектор. Лена… – я запнулся.

– Уютная домашняя хозяйка! – Лиска скорчила рожу. – Не личность! И вообще…

– Ладно! – пресек я критику. – О жене Цезаря только хорошее, поняла? Родственников не выбирают. Зато она готовит – тебе и не снилось.

– Не хлебом единым! – заявила она нахально. – Я бы с ней от скуки подохла!

– Много ты понимаешь, – проворчал я. – А теперь вспомни плохого человека, хоть одного. Злодея-бармалея.

Она снова задумалась, закатила глаза, сунула в рот прядку волос. Взглянула искоса, хмыкнула.

– Неужели я? – Я сделал вид, что обиделся.

– Нет, ты хороший, – сказала она, улыбаясь до ушей.

– Скажи, что любишь меня, – поддразнил я.

– Не скажу!

– Тогда я тоже не скажу!

Она посмотрела на меня долгим взглядом, и было в нем что-то… какая-то молчаливая мудрость, легкая печаль и сожаление, как будто она знает что-то, чего не знаю я. Так смотрят на шалящего ребенка. Так смотрят на смертельно больного родного человека, который радуется и строит планы на будущее, коего у него нет… Неужели она знала? Эта мысль обожгла меня, и только усилием воли я отбросил ее – не нужно кликушества! Я не верю в вещие сны, предчувствия и озарения. Никому не дано знать! Никому. Ни умному, ни глупому. Лиска была счастлива! Она пробежала вприпрыжку по своей короткой жизни, выпила ее до последней капли, выжала как лимон. И жизнь ее до самой последней минуты была исполнена прекрасного смысла…

Я спохватился, что стою на переходе и горит зеленый свет. Который на глазах сменился желтым, затем красным. Мне вдруг показалось, что я стою здесь вечность, а красно-желто-зеленый сигнал вспыхивает с завораживающей периодичностью, действующей как гипноз. Я вспомнил, как Лиска в той любительской ленте бросилась на красный свет… Острые локти, стремительные движения – нырнула как утка и побежала через дорогу… А вокруг хорошие люди, для которых придумано так мало слов: смеются, радуются, спешат…

Я звоню Ольге, но она не отвечает. Я не знаю, чего хочу от нее – она рассказала все, что знала. Вернее, ничего. С письмом – ясно, это не прощальное письмо. Остается только позавидовать чутью этой странной женщины, а также чутью Лешки Добродеева. Хотя, может, здесь не чутье, а… Может, она все-таки знает? Хоть что-то? Нет! Ей нет смысла никого покрывать – знала бы, сказала. В том-то и дело, что никто ничего не знает.

От встречи с Леной остался неприятный осадок. Поверил ли я ей? Пожалуй, да. Она способна соврать, но выдумать такую историю, нелепую с ее точки зрения, ей не под силу. Не понимая Лиску, она довольно точно описала ее реакцию. Похоже, не врет. Письмо не значит ничего. Лешка это понял – свой брат, писатель. А Ольга? И вдруг мне приходит в голову, что Лискино письмо неизвестно каким чином попало в руки этой женщины и она прекрасно знает, что оно не прощальное. Как Ольга сказала тогда – оно может и вовсе ничего не значить. Так мог сказать тот, кто знал точно, что оно ничего не значит. Хотя… необязательно. Я совсем запутался.

В тот день я больше не вернулся на работу. Позвонил, сказал, что не приду, а назначенные встречи велел перенести на завтра. И извиниться. Я не узнавал себя – впервые работа перестала меня интересовать. Я, оказывается, могу жить без банка. Впервые в жизни я шел куда-то не по делу, а брел куда глаза глядят. Вечерело, зажглись первые фонари. Народу на улице прибавилось. Я двигался в толпе, иногда касаясь плечом чужого плеча, вырывая из чужого разговора слово-другое. Я с удовольствием прислушивался к женскому смеху. Если судить о состоянии общества по уличной толпе после рабочего дня, можно заключить, что люди благополучны и счастливы, как школьники, сбежавшие с уроков. Они смеялись и болтали по сотовым телефонам.

Я не заметил, как оказался у театра. Ноги сами принесли меня сюда, это было вроде оговорки по Фрейду – подсознательно я думал о Ренате. У актрисы Ананко был выходной. Услышав это, я испытал облегчение. Я не решил окончательно, хочу ли видеть ее. Просить прощения, извиняться за твердолобость, обещать и каяться я не готов. Я стар и устал. Кроме того, я признался себе после некоторой внутренней борьбы, что обижен. Вполне человеческое чувство, не так ли? Я постоял на тротуаре, разглядывая горящие люстры через громадные окна без рам. Окно предполагает раму – в театре, казалось, нет окон, а только одни громадные проемы, что выглядит красиво и необычно.

На скамейке у моего дома сидела женщина. Я не узнал ее в первую минуту. Она встала, сделала шаг навстречу. К моему изумлению, я понял, что это воспитательница… Анечка! Я поздравил себя с тем, что помню ее имя. Невольно у меня мелькнула мысль, что ее присутствие здесь как-то связано с Ренатой или Павликом. Тут же я вспомнил, что мама не звонит – похоже, не знает о нашем разрыве. Неужели Павлик все еще с ней?

– Что-то случилось? – Я выдавил из себя улыбку. Эта девочка сейчас совершенно некстати.