Шрифт:
И автор настоящей книги надеется, что ему простят ее недостатки — потому что только искренняя любовь к поэту двигала его рукой.
Приложение
Из стихотворных откликов на смерть Гумилева
Ирина Одоевцева
Памяти Гумилева
Мы прочли о смерти его. Плакали громко другие. Не сказала я ничего, И глаза мои были сухие. А ночью пришел он во сне Из гроба и мира иного ко мне, В черном своем пиджаке, С белой книгой в тонкой руке, И сказал мне: «Плакать не надо, Хорошо, что не плакали вы. В синем раю такая прохлада, И воздух синий такой, И деревья шумят надо мной, Как деревья Летнего сада…» 1921 Баллада о Гумилеве
На пустынной Преображенской Снег кружился и ветер выл… К Гумилеву я постучала, Гумилев мне двери открыл. В кабинете топилась печка, За окном становилось темней. Он сказал: «Напишите балладу Обо мне и жизни моей! Это, право, прекрасная тема». Но, смеясь, я ответила: «Нет! Как о вас напишешь балладу? Ведь вы не герой, а поэт». Он не спорил. Но огорченье Промелькнуло в глазах его. Это было в вечер морозный. В Петербурге на Рождество… Я о нем вспоминаю все чаще, Все печальнее с каждым днем. И теперь я пишу балладу Для него и о нем: Плыл Гумилев по Босфору В Африку, страну чудес, Думал о древних героях Под широким шатром небес. Обрываясь, падали звезды Тонкой нитью огня. И каждой звезде говорил он: «Сделай героем меня!» Словно в аду, в пустыне Полгода жил Гумилев, Сражался он с дикарями, Охотился на львов. Со смертью не раз он встречался В пустыне, под небом чужим. Когда он домой возвратился, Друзья потешались над ним: «А, Николай Степаныч, Ну как веселились вы там? И как поживают жирафы И друг ваш гиппопотам?» Во фраке, немного смущенный, Вошел он в сияющий зал И даме в парижском платье Руку поцеловал. «Я вам посвящу поэму, Я вам расскажу про Нил, Я вам подарю леопарда, Которого сам убил». Веял холодом страусовый веер, Гумилев не нравился ей: «Я стихов не люблю. На что мне Шкуры диких зверей?» Когда войну объявили, Гумилев ушел воевать. Ушел. И оставил в Царском Сына, жену и мать. Средь храбрых он был храбрейшим, И, может быть, оттого Вражеские снаряды И пули щадили его. Но приятели косо смотрели На Георгиевские кресты: «Гумилеву их дать — умора!» И усмешка кривила рты. «Солдатские. По эскадрону Кресты такие не в счет. Известно, он дружбу с начальством По пьяному делу ведет!..» Раз, незадолго до смерти, Сказал он уверенно: «Да! В любви, на войне и в картах Я буду счастлив всегда. Ни на море, ни на суше Для меня опасности нет!» И был он очень несчастен, Как несчастен каждый поэт. Потом поставили к стенке И расстреляли его. И нет на его могиле Ни креста, ни холма — ничего. Но любимые им серафимы За его прилетели душой, И звезды в небе пели: …Слава тебе, герой!.. 1923 Елизавета Васильева
(Черубина де Габриак)
Памяти Анатолия Гранта
Как это странно во мне преломилась Пустота неоплаканных дней. Пусть Господня последняя милость Над могилой пребудет твоей. Все, что было холодного, злого, Это не было ликом твоим. Я держу тебе данное слово И тебя вспоминаю иным. Помню вечер в холодном Париже, Новый мост, утонувший во мгле… Двое русских, мы сделались ближе, Вспоминая о Царском Селе. В Петербург мы вернулись — на север. Снова встреча. Торжественный зал. Черепаховой бабушкин веер Ты, читая стихи мне, сломал. После в «Башне» привычные встречи, Разговоры всегда о стихах, Неуступчивость вкрадчивой речи И змеиная цепкость в словах. Строгих метров мы чтили законы, И смеялись над вольным стихом, Мы прилежно писали канцоны, И сонеты писали вдвоем. Я ведь помню, как в первом сонете Ты нашел разрешающий ключ… Расходились мы лишь на рассвете, Солнце вяло вставало меж туч. Как любили мы город наш серый, Как гордились мы русским стихом… Так не будем обычною мерой Измерять необычный излом. Мне пустынная помнится дамба, Сколько раз, проезжая по ней, Восхищались мы гибкостью ямба Или тем, как напевен хорей. Накануне мучительной драмы… Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь Над канавкой из Пиковой Дамы Пролетел петербургский лихач. Было сказано слово неверно… Помню ясно сияние звезд… Под копытами гулко и мерно Простучал Николаевский мост. Разошлись… Не пришлось мне у гроба Помолиться о вечном пути, Но я верю — ни гордость, ни злоба Не мешали тебе отойти. В землю темную брошены зерна, В белых розах они расцветут — Наклонившись над пропастью черной, Ты отвел человеческий суд. И откроются очи для света. В небесах он совсем голубой. И звезда твоя — имя поэта Неотступно и верно с тобой. 16 ноября 1921 Сергей Колбасьев
Смерть
…И медленно в комнату вошел, Покачиваясь и звеня, В железных перьях большой орел… Так медленно в комнату вошел И замер около меня. Камин зашипел и сразу погас, Так глухо заворчал рояль. Затянусь папиросой в последний раз И больше ничего не жаль. А может быть, еще вернусь назад, Оттуда, куда летим? Железные крылья свистят, свистят И воздух стал голубым. Поля, города и ленты рек, Гранитные скалы, синий снег, И кровь на снегу и снова снег, Паденье и быстрый бег. Сорвался и руки хватают тьму, А сверху — глаза орла… Там, в комнате, телу моему Хорошо лежать у стола. Август 1921 Ида Наппельбаум
Молитва
Н. Гумилеву
Ты правишь надменно, сурово и прямо. Твой вздох — это буря. Твой голос — гроза. Пусть запахом меда пропахнет та яма, В которой зарыты косые глаза. Пусть мертвые пальцы на ангельской лире, Как прежде врезают свой пламенный след, И пусть в Твоем царственном, сказочном мире Он будет небесный, придворный поэт. 1921Поминальное
Я напрасно ходила в болотном лесу, Я напрасно искала на Лисьем Носу, Ты холмом безымянным в лесу не поднялся, И жасмином цветущим не стал — Ты в пучину морскую стрелою ворвался, Грозный смерч над собою поднял. И содрогнулись горы, закричала сова, И рябина упала вся в кровавых слезах, Ты виновным ушел безо всякой вины, И накрыла тебя у луны на глазах Прибалтийская пена волны Вся в брабантских твоих кружевах. 1985 Узел
В этом круглом, белом танцевальном зале На полу еще паркетном и зеркальном Янтари мои, как льдинки, грохотали И, катясь гурьбою под столы и кресла, исчезали. И тогда поэты весело и дружно На паркет ложились — янтари искали, Как ловцы таинственных жемчужин В бездне моря счастье добывали. И любимый наш Учитель падал на колено И, мешая вместе и стихи, и прозу, Сам с улыбкой гордой и всегда надменной Мне янтарик каждый подавал, как розу. А потом другое, страшное виденье. В этом самом доме, в пестрой галерее Обухом убило чье-то откровенье О расстреле диком, всем на потрясенье. Нет улыбки гордой и всегда надменной — Это было, было в доме на Литейном В мавританском стиле, богача Мурузи. Но и то, другое, — тоже на Литейном, В доме — саркофаге душам убиенным. А колдунья-память эти два виденья Завязала крепко в цепкий, вечный узел. 1990 Вера Лурье
На смерть Гумилева
1
«Никогда не увижу вас». Я не верю в эти слова! Разве солнечный свет погас, Потемнела небес синева? Но такой же, как все, этот день, Только в церкви протяжней звонят, И повисла черная тень. Не увижу тот серый взгляд! А последней зеленой весной Он мимозу напомнил мне… Подойду и открою окно: От заката весь город в огне.