В середине декабря 1794 г., накануне ликвидации максимума, Бабеф резко критиковал экономическую политику термидорианцев: «Огромная дороговизна… заставляет голодать бедного рабочего. Угроза прекращения работы в общественных мастерских… вынуждает опасаться еще более горького будущего. Упразднение максимума… заставит голодать класс санкюлотов» [94] . Несколько недель спустя, уже вскоре после отмены максимума, Бабеф писал, что «чудовищное возрастание цен на все предметы продовольствия сводит на нет все ресурсы рабочего класса», «рабочий народ не может больше жить» [95] .

В эти тяжелые месяцы зимы 1794/95 г. Бабеф первым выступил со страстным призывом к восстанию. «Когда вы довели нас до того, что мы не можем достать ни хлеба, ни дров, ни одежды, когда вы вызвали чудовищно высокие цены, недостаток всего и лишили нас возможности найти работу… когда вы нарушили все права народа, у нас остается один священный и неприкосновенный долг… это восстание». Это «мирное восстание» Бабеф представлял себе как выступление народных масс Парижа по типу 31 мая 1793 г. — демонстрацию санкюлотов и предъявление петиции Конвенту. Над составлением этой петиции Бабеф лихорадочно работал [96] .

Но открытая проповедь такого «мирного восстания» вызвала возмущение правящих кругов.

В феврале 1795 г. Бабеф был арестован и препровожден в Аррасскую тюрьму. Однако призыв к восстанию пал на благоприятную почву.

Санкюлотские предместья Парижа не были еще сломлены. Опыт победоносных выступлений 5–6 октября 1789 г., 10 августа 1792 г., 31 мая — 2 июня 1793 г. был у всех в памяти. Казалось, что достаточно будет десяткам тысяч санкюлотов с пиками окружить Конвент, чтобы добиться новой, бескровной победы. Все ухудшавшееся продовольственное положение столицы доводило народное отчаяние до предела. В начале вантоза (в феврале 1795 г.) в столице выдавалось 1,5 фунта хлеба на душу взрослого населения и 2 фунта на рабочего, «живущего тяжелым трудом». Уже 8 вантоза выдача сократилась до 1 ф. и 1,5 ф. для рабочих. Но и эту норму снабжения приходилось снижать. Еще в декабре 1794 г. запасы муки в Париже составляли около 12–15 тыс. мешков. К началу весны они резко сократились. 5 жерминаля (26 марта) на складах столицы оставалось всего 115 мешков муки [97] . Норма выдачи хлеба в некоторых секциях снизилась до полуфунта; ее приходилось дополнять и заменять небольшими порциями риса. Ночные очереди у лавок все увеличивались. Никогда еще санкюлотское население Парижа не переживало таких бедствий и нищеты.

Уже через несколько дней после отмены максимума наблюдатели парижской полиции сообщали: «Класс неимущих дает порядочным людям повод для беспокойства, они опасаются последствий этой небывалой дороговизны». К весне 1795 г. этих поводов стало неизмеримо больше — Париж стоял накануне выступлений санкюлотов, доведенных до отчаяния и возмущенных неравенством, вызывающей роскошью термидорианской буржуазии.

В Конвенте возникла группа, прозванная «Вершиной», ее члены были возмущены успехами реакции, возвращением жирондистов, перемирием, заключенным с вандейцами на чрезвычайно благоприятных для них условиях. Эта группа не могла возглавить движение санкюлотов, но она готова была к нему присоединиться.

Термидорианское большинство готовилось к борьбе. 1 жерминаля III года (21 марта 1795 г.) Конвент одобрил закон, внесенный Сиейесом, руководителем «болота» в Конвенте, вошедшим вскоре после падения Робеспьера в Комитет общественного спасения. Предвидя, какие формы примет санкюлотское движение, закон предусматривал наказание ссылкой каждого, кто будет провозглашать мятежные возгласы в помещении Конвента, и смертной казнью тех, кто «заранее будет об этом сговариваться». Если Конвент будет силой вынужден к роспуску, его члены должны будут покинуть столицу и возобновить свои заседания в Шалоне-на-Марне под охраной вооруженных сил. Термидорианцы хорошо запомнили урок 31 мая-2 июня и готовы были на все, чтобы избежать его повторения. В секциях и национальной гвардии производился тщательный отбор «порядочных граждан», из них создавались вооруженные отряды для защиты Конвента.

Несмотря на все эти меры предосторожности, 12 жерминаля III года (1 апреля 1795 г.) доведенные до отчаяния санкюлоты (среди них было много женщин) двинулись к Конвенту. Движение носило в основном стихийный характер: во всяком случае между секциями, принявшими в нем наиболее активное участие, не было связи; не было никакого единого центра. К помещению Конвента собралось около 10 тыс. безоружных санкюлотов. Им удалось проникнуть в здание. Представитель секции Сите Ванек — бельгийский революционер, позднее участник движения бабувистов — огласил петицию. В ней выдвигалось требование немедленного введения в действие конституции 1793 г., освобождения всех патриотов, арестованных после 9 термидора, и, самое главное, законов против голода.

Демонстранты пробыли в здании Конвента около четырех часов. Но у них не было определенного плана действия. Руководители термидорианского Конвента сохранили связь с верными ему секциями и их вооруженными отрядами. Главнокомандующим был назначен генерал Пишегрю, уже тогда вступивший в связь с монархистами, его помощниками стали термидорианские депутаты — Поль Баррас и Мерлен из Тионвилля. К вечеру буржуазные батальоны национальной гвардии окружили Конвент и очистили его здание. В ту же ночь было решено отправить на каторгу, в Кайенну, Бийо-Варенна, Колло д’Эрбуа (они там и погибли), Барера и Вадье (последний сумел скрыться). Были арестованы восемь якобинских депутатов, поддерживавших «Вершину». Аресты и преследования начались в парижских секциях, а затем и во всей стране. Усилился массовой белый террор, участились расправы с заключенными в тюрьмах.

Но неудача жерминальского выступления еще не сломила санкюлотов. Бабеф восторженно принял сообщение о восстании. Находясь в Аррасской тюрьме, он писал в проекте воззвания к «Антуанскому предместью, санкюлотам Парижа и всей Республике»: «Что я вижу! Что я узнал! Какие утешительные известия пришли ко мне, в мое заточение! Люди 14 июля, 6 октября, 10 августа и 31 мая вновь обрели себя! Бессмертный Париж! Ты воспрянул, вновь кипит твоя былая потрясающая энергия! Ты опять прибег к великолепному образу действия, который при всех кризисах приносил народу победу. О, моя темница! Даже ты имеешь свое очарование, когда сквозь сумрачное слуховое окно проникают дневные лучи, которые вновь приносят свет нашей свободы…» [98] .