Неожиданно машинка смолкла, и в комнате показалась моложавая женщина в форме.

– Ist ihnen schlecht? [122] – сочувственно спросила она, и Стази, оседая на пол, прошептала, как прыгнула в пропасть:

– Helfen Sie mir… Ich bin schwanger… muss abtreiben. [123]

Трухин, несмотря на всю мечтательность и так и не выбитый до конца дворянский романтизм, все же в первую очередь был человеком дела. Встреча со Станиславой оставалась с ним, как облако от жасмина, но он знал, что первые шаги придется делать ему. И он, не дожидаясь возвращения в Циттенхорст, подал документы на официальное освобождение из плена.

Разумеется, он не пришел больше на площадку перед дворцом, ибо прекрасно понимал, что за девушкой как за русской переводчицей все равно существует наблюдение, и если это сошло с рук раз, то лишь из-за халатности соответствующих служб, слишком расслабившихся в оккупированной столице, которая все еще напоминала им Париж. Спасибо судьбе и за одну встречу. Больше того, он вполне догадывался и о том, какие отношения связывают эту петербурженку и оберста ОКВ. Ко всему прочему, Герсдорф был действительно по-мужски привлекателен, порядочен, умен. Это было обычное положение военного времени, на которое никто раньше, в минувшие войны, а уж сейчас и подавно, не обращал внимания: право сильного и право слабого. Одного владеть, другого подчиняться, чтобы выжить. А где еще была она до этого? Трухин за год вдоволь насмотрелся на лагерную жизнь, где эта самая жизнь находила себе место в любой форме, порой и самой неожиданной. Все это никак не касалось ни его, ни ее. Эта женщина с горестным удивленным лицом разом закрыла для Трухина всю его прошлую мужскую жизнь, в которой он давно устал разбираться. Даже в юности он не коллекционировал женщин, как делало большинство мальчиков, а потом студентов, а потом и юнкеров его круга. Он всегда шел к ним открыто, был весел и ласков, искренне влюблен, но уходил так же ласково и без трагедий. Только та зеленоглазая волжская любовь тридцать шестого года лежала где-то в глубинах сердца, и ее невозможно было избыть окончательно, как немыслимо зачеркнуть гречишные поля, боры без конца и края, рассветы над Волгой и саму нетронутую, как бы ни пытались это сделать большевики, русскую жизнь. Тогда он заставил себя отказаться от нее потому, что знал: страна мертва, и двум живым людям в ней не выжить. Кто-то неизбежно погибнет, и еще хорошо, если не оба. Рисковать женщиной он не имел права. Интересно, где она теперь, русская русалка с всегда прохладным телом, текучая, изменчивая, никогда не дававшая ощущения полного обладания?

Трухин быстро провел ладонью перед глазами, убирая виденье. В конце концов, это просто русский морок, какие случаются в сильную жару над брусничными болотами. Оставалась еще Наталья, перед которой был долг. Трухин старался не думать о ее судьбе после его пленения и в глубине души все-таки надеялся, что, отправив ее перед самой войной в глухие места под Костромой, спас. Сыскная машина не раз давала сбои, он сам неоднократно испытал это на себе. А затеряться в сусанинских местах и до сих пор ничего не стоит, если, конечно, не лезть на рожон… Но Наталья лезла всегда.

Трухин снова плавно махнул рукой, словно стряхивая все минувшее. Неужели Господь простил его за все, послав любовь? Счастье, взрослое мужское счастье, когда обладанье уже не стоит на первом месте, владело им, несмотря на то что он отлично отдавал себе отчет в том, что судьба не посылает двух удач сразу. И если ему выпала червонная дама настоящего чувства, то дела его в этом плену закончатся плохо. Он подошел к карте, висевшей на стене комендантской приемной за шелковой занавеской, как в заправском штабе. Немцы мощно рвались к югу, но уже была в их передвижениях какая-то ненужная нервозность, неровность, излишний азарт, говорящий о скором сбое. Тонким чутьем тактика Трухин уже видел неотвратимый кризис, грозивший всему южному крылу вермахта; было видно, что обеим армейским группам не хватает ни сил, ни ресурсов для операций в глубине такого огромного пространства. Хуже того: фланги оставались необеспеченны, а судьба протяженных коммуникаций, к тому же с низкой пропускной способностью, вообще висела на волоске. И хотя дикий сталинский приказ [124] повысил количество перебежчиков и пленных, согласных участвовать в борьбе против большевизма, это были уже иные люди. Работы стало больше, ибо обязанности коменданта приходилось совмещать с преподавательской работой.

Трухину не нравилось ни то ни другое. Хозяйственная деятельность утомляла своей однообразностью и примитивностью, а чтение лекций весьма неподготовленным слушателям казалось пустой тратой времени.

Вечерами они за полночь сидели с Трегубовым, пытаясь найти нужный тон этих лекций. Три темы, предложенные ему Штриком, оказались совершенно разными, требующими отнюдь не военных знаний. И если курс «Россия и большевизм» при хорошем знании философии еще можно было читать на эмоциях и известных ему как высшему комсоставу фактах, а про «Земельную политику советской власти» он прекрасно знал по участию братьев в крестьянских восстаниях, то «Социальная помощь в Германии» оставалась темным лесом.

– Ты вернулся из Варшавы помолодевшим на десяток годков, – заметил как-то ему Юрий, когда уже часа в три ночи они пили черный, как деготь, чай. – И очень на мать стал похож.

– Это ты к чему? – Трухину не понравилась эта бросающаяся в глаза перемена.

– Ни к чему, просто, – но он видел, как Трегубов отвел глаза.

– Наверное, просто отдохнул. Висла, братья-славяне, простор, которого мне так не хватает в Германии вообще и в этой дыре в частности.

– Ну и отлично. Здоровье поправил, да и вообще, не барышня же ты.

– Давай без предисловий. Герсдорф решил не прощать мне отказа?

– Да ему не до тебя, они носятся там со своим Власовым. Дело в том, что ребят из варшавской школы проваливается немало, и органы обрабатывают их совсем неплохо.

– А я фигура заметная.

– Вот-вот. Материалов на тебя в Москве накопилось изрядно.

– О чем? – Московская возня в этой ситуации казалась уж и вовсе нелепой.

– Ну о твоем сотрудничестве, об антисоветских лекциях, о НТСНП – это же по их понятиям белогвардейцы, которых они ненавидят хуже немцев.

– Разумеется, своих ненавидят больше – эк удивил.

– Но это все лирика, – Трегубов отхлебнул крупный глоток. – Короче, два дня назад замначальника следственной части управления особых отделов НКВД, некий капитан Зарубин, возбудил против тебя уголовное дело.

– Да и черт с ним. Мы все здесь политические трупы для России.

– И физические несомненно. Тебе еще вменяют формирование русской народной армии.

– Вот как? Ах, если бы… Однако, значит, они там верят, что русская армия будет создана? Любопытно. Мы здесь почти не верим, хоть и все для этого делаем, а они, значит, просто уверены. Ну меня, конечно, расстреляют, я надеюсь.