Меж гор в почтительном смирении застыли корабельные сосны. В голове приближающегося к смерти человека крутятся мысли о чем-то несущественном, детском, мелкие обиды и неважные тайны. Клубятся в голове живые и мертвые, так и не сказанные кому-то слова, не нужные для дела вещи, бензопила, ручная крыса, трость с тяжелым литым набалдашником, шелковый цилиндр…

Он успевает представить себя в неприлично раскоряченной позе на забрызганных кровью камнях… как последняя падаль… которую пожрут одичавшие собаки… Не будет правительственной комиссии, орудийного лафета, плачущих школьниц, Гали, застывшей комком горя у кремлевской стены. Он никому не будет интересен, даже в качестве сырья для пересадки органов…

И не будет никогда этого… я готова… готова… Отщелкиваются в голове последние мгновения жизни, и душа его алчет утешения. Было, было, было… радость, сияющая солнечным светом. Мороженое-пломбир за 19 копеек в вафельном стаканчике, мягкое, из огромного бумажного бурдюка, будто снег, упавший ванильной ватой. Фланирующие по аллее одноклассники в приталенных пестрых рубашках и брюках-клеш от колена. Бобины громоздких магнитофонов Комета… Роллинг Стоунз… Тау Киты… Автоматы газ-воды, граненые стаканы, три копейки на трамвай, компостер, гудение электрички и возможность переселиться на остров. Хотя бы на выходные. Как это было прекрасно – таскать удочкой карасей, варить их в котелке над костром и думать, что ничего нет лучше во всем этом мире. Даже комары, надуваясь красными шариками, казались старыми друзьями…

Ну да, были какие-то страсти, чего-то хотелось добиться, заявить, предъявить, доказать. Он был чемпионом по чистке картошки во время военных сборов, срезал тонко, ровно, быстро. У него с детства был складной нож с лезвием острым, как бритва. Потом в жизни ему так этого не хватало – просто почистить картошку.

Происходит то, во что я никогда не верил. И даже сейчас, в последний момент, ищу глазами щель, в которую можно было бы проскользнуть. На этом ведь мой путь не закончится. Я перемещусь в рай и восприму увиденное с учетом своего божественного опыта. Рай – это яблочный уксус. Растворение. Надо ли нагревать яблочный уксус? Нелепый вопрос. В раю нет времени, как нет и температуры. Но поскольку ты по-прежнему будешь различать мертвых и живых, что-то все-таки есть. Что же там все-таки есть? Не надо додумывать, просто включи хоровод. На возможную востребованность, на ожидание. Мы уходим поодиночке и томимся ожиданием, пока нас кто-то не выпьет и не преобразует в иной субстрат, в иную формацию, недостижимую ныне, пока мы здесь. Вот такое блюдо. Вот такой путь к вечности. Его проходит каждый, но не каждый понимает, что ему предстоит… Войти в земную плоть живой косточкой и мертвой креветкой, растворенной в яблочном уксусе…

В короткий миг сто тысяч слов прокатились в его голове, и вдруг будто незримая рука схватила его в воздухе, и где-то в небесах прогремело лишь одно громогласное слово: стоооп!..

Зиновий Давыдов

Бут завис над скалой, а Зиновий между тем предпринимает меры по спасению потенциальных жертв несостоявшейся катастрофы. Он вытаскивает из колымаги водителя такси, опускает его на обочину и направляется в сторону поста ГАИ. В открытых дверях будки с жезлом в руке стоит полицейский – может быть, как раз намеревался останавливать их колымагу. Давыдов поправляет у него на голове фуражку и шагает дальше. В Елисейском у кассы собралась небольшая и удивительно терпеливая очередь. Кассирша выдвигает ящичек с деньгами, и на том замирает, а Зиновий ловит себя на мысли: достаточно протянуть руку… Он не делает этого – деньги ему тоже представляются теперь обездвиженными, ненужными, почти мертвыми. К тому же его преследует ощущение, что тот, кто все это устроил, наблюдает за ним, оценивает. Кому-то я нужен, думает он, раз на меня не распространилась вся эта пакость.

Он выкатывает из магазина две пустые тележки и шагает в обратном направлении. Сначала он укладывает в тележку Тату, с ней приходится повозиться – он никак не может придать ей подходящую позу. С блондинкой проще – она как-то сразу вписывается. Он невольно сравнивает их, они в чем-то похожи, но и сильно разнятся. Одна вся беленькая, миниатюрная, другая – пухлая черная куколка. Обе – с поднятыми в испуге руками, обе с согнутыми коленками и свисающими из тележки ногами, обе – с задранными юбками, из-под которых выглядывали трусы; у одной – черные, у другой – белые. Ему кажется, что он уже встречался с этой светловолосой барышней, причем – недавно. Заколдованный, замурованный… Да, точно – это несостоявшаяся подруга Феди Бабарыкина. Это она сидела тогда на старых покрышках и говорила, что чувствует его где-то рядом. И зовут ее… Даша! Все сходится.

Он поднимает и зачем-то кидает вниз одной из тележек ворону, валяющуюся рядом с таксистом. Разворачивает тележки так, чтобы дамы ехали ногами вперед и ему не было бы видно их трусов. Он катит тележки по обе стороны от себя по велосипедной дорожке в направлении города, не задумываясь, куда он их везет, а главное – зачем. Дорожка отличается неровностями, его пассажирок трясет, и он слегка беспокоится, не травмирует ли он барышень, конечно же, для травмы больше подходит Тата.

В ней, в его Тате, до сих пор сохранилась детская вера в чудо. Иногда она по привычке требует чуда от Зиновия. Ты должен! Он подбрасывает ей небольшими порциями деньги, она их берет, оправдывая это тем, что инвестиции со временем вернутся к нему с немалыми процентами. Это выгодные вложения. Он не спорит.

Он двигается, разглядывая пейзаж по сторонам, выбирается из-за полосы деревьев, впереди – сплошные проплешины, покрытые зеленой щетиной и одинокими обгорелыми соснами, – несколько лет назад здесь бушевал страшный лесной пожар, вдоль дороги валяются обгорелые чурки, сучья, кое-где возвышаются пирамиды ободранных бревен.

Он шагает по дорожке, толкая обе тележки одной рукой, а во второй держит книгу и на ходу читает Бунина, отрываясь время от времени от чтения, корректируя курс и разглядывая задранные к небу голые женские ноги.

Возле автовокзала он замечает рекламу проката велосипедов – надо запомнить, пригодится. Рекламные щиты, плакат, не убранный после недавних выборов. Поворачивает на Ленинградскую, пытаясь-таки сообразить: куда он везет прекрасных дам. К себе домой? Наверное, им будет это непонятно, а возможно, и неприятно, если они очнутся в его квартире. Он прячет Бунина в карман и чуть убыстряет ход. Возле театра «Колесо» еще один предвыборный плакат самокатчиков – жук-скарабей на фоне восходящего солнца. Рядом золотые буквы НСР под мудрым ликом Рукокрылого и чей-то грубый росчерк: насрать!