Март предыдущего года

Возвращаясь с Т. из поездки в Польшу, я читаю в самолете хронику происшествий, и одно событие меня тревожит. Как-то раз в маленьком американском городке возле мальчика десяти лет, возвращающегося из школы, останавливается машина. Мужчина за рулем говорит: «Садись, я отвезу тебя к родителям». Но, когда машина проезжает мимо дома родителей и ребенок удивляется, мужчина говорит: «Родители назначили меня твоим опекуном. Ты знаешь, кто такой опекун? Теперь я буду тобой заниматься». Мужчина, готовившийся к этому долгие месяцы, чувствует великую радость, когда видит, что ребенок согласен, что он не задает никаких вопросов и ни о чем не беспокоится. Они уезжают в другой город, мужчина покупает ребенку другую одежду, записывает его в школу. Как выяснилось потом, мужчина вел долгую разведку, прежде чем выбрать себе ребенка, не того, которого легче всего похитить, но того, чей внешний облик и поведение, за которыми он наблюдал на расстоянии, идя пешком или из своей машины, очаровывали его больше всех. Закон отнял у этого мужчины, бывшего женатым, возможность заботиться о собственном ребенке: за несколько недель до того мужчина вышел из тюрьмы, он был арестован и осужден за кражу и изнасилование другого ребенка. Если углубиться в его историю, можно узнать, что, когда он сам был ребенком, его также однажды изнасиловал взрослый. Но вот, наконец, мужчина счастлив с избранным сыном: они останавливаются в мотелях, чтобы выжить, мужчина устроился на работу ночным сторожем, им приходится переезжать из города в город, потому что всегда настает момент, когда директор школы жалуется на отсутствие документов, удостоверяющих личность или наличие других членов семьи. В каждом городе они меняют машину. Объявления о розыске разосланы во все страны, все напрасно, их не могут найти. Во время отлучек нового отца ребенок часто оставался один перед телевизором, но ни разу и не подумал скрыться. За четыре года он не написал ни одного письма настоящим родителям. Но вот он достаточно вырос или, может быть, перешел возраст, предпочитаемый взрослым, когда тот начинает вдруг все чаще и чаще отсутствовать и однажды, вернувшись, говорит ребенку: «Идем, пойдем со мной, я хочу тебе кое-кого показать, хочу узнать твое мнение». Они садятся в машину, паркуются рядом со школой. Внезапно от шумной толпы, выходящей из школы, отделяется хрупкий белокурый ребенок точно такого же возраста, в котором был выбран первый, они едут за ним вдоль тротуара, наблюдая, как тот в одиночестве возвращается домой, и мужчина в машине говорит ребенку: «Он тебе нравится? Знаешь, мне было очень сложно найти кого-нибудь, кто бы тебе понравился, но вот, представляю тебе брата...» И младший ребенок, как и первый, не задавая вопросов, садится в машину, все трое перебираются в другой город. Но как только взрослый в первый раз исчезает, чтобы найти работу, старший ребенок берет младшего за руку и отводит в полицию. Родители забирают детей, мужчину задерживают. Первого ребенка расспрашивают, его заставляют говорить об отношениях, которые были у него с мужчиной. По воскресеньям они вместе играли в футбол. Его спрашивают, почему он никогда не пытался сбежать, и он отвечает: «Я не мог с ним так поступить, он совершенно несчастный тип». О ревности или измене не говорится ни слова. В вещах мужчины находят порнографические фотографии с участием детей, и ребенка спрашивают, не пробовал ли взрослый делать с ним что-то недозволительное. «Вы смеетесь», - бросает ребенок телевизионным камерам. Родители заваливают его игрушками, собранными за четыре прошедших Рождества. Психологи во время процесса пытаются отыскать в прошлом мужчины какие-нибудь новые детали и узнают, что в детстве, находясь в совершенной тьме, он направил на себя луч электрического фонаря и смотрел на него так долго, что чуть не ослеп.

Четверг 25 марта

Позавчера вечером, встретив на бульваре Капуцинов мальчика, к которому я подходил месяц или два назад в музее, и который в знак отказа одарил меня тогда милой улыбкой, из-за одного взгляда и сразу возникшего во мне беспокойства я почувствовал, как рушится конструкция всей поездки, а вместо нее появляется иная романтическая конструкция. Я сразу же увидел свой проект со всей его тщетностью и неискренностью: мальчик из музея, словно напоминание о настоящем желании, сбил все с толку. В самом деле, меня воодушевляет возраст взрослого человека, а не детство (точно так же, как эротические ощущения вызывает во мне определенная температура: это не жар, но холод: одно из моих самых красивых воспоминаний - то, как однажды ночью я мастурбировал у корней дерева, стоя на коленях в снегу против встреченного мною мальчика, и расстояние между нами было таково, что мы не могли ни коснуться, ни поцеловать, только смотрели друг на друга). Надо будет вновь овладеть собой, навязать себе детство, всевозможными трюками, образами, воспоминаниями заставить его вернуться в меня. Я мог бы также представить, что оба ребенка - не настоящие дети, а взрослые, чей рост остановился (ведь служат какой-то цели все эти напитки Б., гогольмоголи, сабайоны [3] , кокосовое молоко?), вот уж нелепое средство. Стоит одному из детей потерять зуб, и я выйду из своего заблуждения, тогда я надену маску льва и буду обменивать под подушкой последние молочные бивни на золотые монеты, и, как только в пустыне у меня появится жажда, я буду сосать во рту детский зуб, чтобы ее утолить.

Пятница, 26 марта

Более недели перед отъездом, уже двенадцать дней всевозможных приготовлений. Однако мне нужно этим заняться сейчас же: я решил вести себя так, будто уезжаю завтра. Взял семь листков, наверху поставил числа каждого дня следующей недели, словно это графы, которые мне осталось заполнить для изучения грядущей поездки. Я смогу еще воспользоваться атласом, чтобы обозначить для себя несколько названий, уточнить расстояния. Это будет первая часть книги: первое путешествие свершится здесь, в этом спокойном бюро, выходящем на белые и серые дома, на этот кран, который, поворачиваясь, скрипит, это путешествие случится посреди моих книг, моих бумаг, в моем душевном покое, в моем уединении. Вторая часть книги будет дневником настоящего путешествия, в чередовании резкого света и прохладной тени, в шуме и гулкой близости детей, их смеха, их запаха произойдет отречение от моих слов. Более тонкая, нежели первая, более запыхавшаяся и более раскаивающаяся, может быть, менее восхищенная, она объединит усталость от ходьбы и ломоту, дурной сон, тошноту и голод, тоску (в ней мое тело узаконено, постоянно). Тоска потому, что, если первая часть должна быть рассказом об удовольствии, следующая часть грозит рассказывать о страдании.

Суббота, 3 апреля (шабат)

Я, белый человек, среди черных детей, нищих, жополизов, пожирателей желудей, лохмачей, сосунов костного мозга и сопель, нюхачей воска, охотников на дурачка, расхитителей, живодеров, ловящих кошечек, колдунов, насылающих порчу, искателей меда в мушином лесу, я, белый человек в панаме, с моими белыми детьми, которые находят для меня новые тропки, счищают грязь с моих башмаков, разгоняют оцелотов, чей сиплый зов меня устрашает, они мои соблазнители, мои провожатые, мои загонщики, я пересекаю оазис, я привожу их в храм, чтобы принести в жертву богу папируса, бледному идолу Эжену [4] , я оскопляю их, еще не достигших половой зрелости, с помощью тонких шнурков (еще я дарю скрытному и притворному богу чистейшие стоны и жалобы, восхитительнейшие записи), вместе мы забавляемся тем, что делаем приманки, плетем коврики посреди пальм, дабы заставить споткнуться негритянские ноги детей, приторговывающих камушками, пожрать их ночью, сваренных в месиве из засахаренных фиников.

Воскресенье, 4 апреля

Пляж. Некрасивый ребенок похоронил себя в кишащем червями песке, чтобы ощутить прохладу, виден только его нос и палец ноги, о котором он позабыл, он заботливо защитил веки платком, он ничего не страшится. Очаровательный ребенок прыгает в жарком воздухе, я делаю с него набросок в синеватой дымке, которую он приводит в движение каждым ударом ракетки, однако у него нет партнера для бадминтона (его взрослый друг уснул, пожевывая стебель мака), он играет ради одного моего удовольствия, я склоняюсь над бумагой верже, снова и снова черчу тонким и сухим штрихом каждый его изгиб, кривые его прыжков, завтра я добавлю цвет, завтра у меня будет тюрбан, который я попросил покрасить, я выбрал с женщинами чан самой яркой краски (говорят, ее добывают из расплавленной на солнце смолы бальзамического тополя меж двумя равноденствиями), и завтра с этим розовым покрывалом, повязанным на висках, которое, распустившись, спадет на плечи, он разденется, как мне обещал, и для меня станцует. Взамен я открыл ему один секрет и пообещал, что научу его говорить по-сабирски.

Понедельник, 5 апреля

Дети прикрепили меня веревками к саговой пальме, чтобы научить плавать. Перевязанный ремнем внизу живота и раскачиваемый изогнутой стянутой веткой, я пока еще не касаюсь воды (все ли здесь столь дики, чтобы не признавать существование спасательных кругов?). В горизонтальном положении, все время под угрозой, что веревка разорвется или же я слишком сильно вдохну, я пытаюсь плыть в воздухе, однако, если кто-нибудь посмотрит на меня издали или снизу, как это делает взрослый, фотографируя (за что хочет он отомстить?), я прекрасно понимаю всю смехотворность моего положения, я только дрыгаюсь и царапаю себе нос. Урок плавания быстро перешел в шутку, а для меня в пытку: у корней саговой пальмы некрасивый ребенок держит веревку, которая в любой момент может заставить меня упасть, у его ног (случайно ли это?) лежит топор. А очаровательный ребенок, в свою очередь, держит тросточку, которой не перестает укрощать мои бешеные движения и еще украдкой шлепать по заду и щекотать ноги, которые я имел неосторожность оставить голыми. Что же касается взрослого, он складывает руку козырьком, смотря против солнца, и, весь смеясь, с особым удовольствием ловит на моем лице признаки паники и возвещает о появлении в океане кружащих черных плавников. Меня то опускают, то поднимают, давая испить всю чашу, я сыплю мольбами и проклинаю своих родителей, которые никогда не учили меня плавать, испытываю систему подъемника, в сооружении которого только что имел глупость принять участие. Когда я появляюсь из теплой воды, поднимаемый на скорости на такую высоту, что у меня кружится голова, с меня позорно течет. Если бы не эти дерьмовые обезьяны, уродующие дерево, я бы мог еще сохранить остатки достоинства. Я умоляю опустить меня и отвязать, - напрасно, дети ставят всевозможные условия, одно неприемлемее другого (чтобы я голый танцевал на деревенской площади, чтобы я ел их экскременты, чтобы я целый час оставался со связанными за спиной руками, с тремя скорпионами в плавках). Но, так как мои мольбы прекратились и дети решили, что черные плавники слишком быстро исчезли (плотоядным не хватало опьянения вкусом крови), злой ребенок прикрепил к концу своей тросточки небольшую иглу, которой на этот раз начал в разных местах колоть мои ступни, чтобы кровь закапала в воду. Но, когда акулы и в самом деле приплыли, пуская в танце красные вихри, в последний момент маленькие кретины освободили меня. Подтрунивающий надо мной взрослый подошел спросить, указывая на очаровательного ребенка, словно желая связать это с пыткой: «Какой же секрет ты ему открыл, чтобы он стал вдруг таким мрачным?»

Пятница, 26 марта

Провел вторую половину дня в поисках словаря сабирского языка (ибо я поклялся научить ребенка на нем говорить). Сначала меня отправляют из одного книжного магазина в другой, а после к специалисту по арабским языкам, Адриану Мэзоннёву, в дом 11 на улице Сен-Сюльпис. Хаотичный Капернаум невероятных размеров из пожелтевших бумаг, сваленные в кучу обвязанные веревкой пыльные реестры, вековые счета, старые марки, большие, как бабочки, с колониальными гербами. Сам торговец книгами сидит надо всем этим в небольшом ялике под стеклянной крышей, которая едва освещает книжную лавку. Продавщица должна отойти от клиента к книготорговцу, подняться по лесенке и выдохнуть свою просьбу в акустическую трубку. Старый торговец отказывается лично общаться с клиентами, он их не замечает. Я в восторге, когда моя просьба заставляет его взреветь злобным смехом: «Сабирского языка? Но, бедненький ты мой, сабир - это не язык, ты должен понимать, что кошку следует называть кошкой, а тарабарщину - тарабарщиной...» Таким образом, я разыскиваю, чтобы научить ему ребенка, язык, который не указан ни в одном библиотечном каталоге и у которого даже нет собственного словаря, который, может быть, не язык, а лишь безграмотная помесь всякой белиберды и салам алейкумов.

Вторник, 6 апреля

Мы заходили к обувщику, делающему сандалии, чтобы он выкроил из импалы самые мягкие подошвы для ног красивейшего ребенка, и чтобы подобрать ремешок, который удобно закрепит их на лодыжках; мы остановились на коже маленькой змейки, чьи глаза заменены двумя зерновидными камушками, но это был напрасный труд, ребенок ходил в новых сандалиях не более часа, потом он их снял и швырнул отряду нищих детей, фазу их сцапавших (по вечерам мы проверяли вечно перепачканные в земле ступни детей, мы соскребали корку, чтобы проверить, нет ли под ней ран). Потом мы зашли к бандажисту, чтобы перевязать затылок самого гадкого ребенка, из которого мы вытащили жало (длительное пребывание в земле не принесло ему ничего хорошего). Потом, прикрывая рты тюлем, процеживающим уличную охровую пыль, мы шли, сторонясь фанатиков, бродяг, мужчин в платьях, звездопоклонников, небожителей, хотевших продать нам пророчества, глиняные карты, звездные системы, усеянные по синему кобальту золотисто-желтыми точками, огненные камни; они дергали нас за руки и в ужасе отталкивали их, взглянув на ладони, под солнцем, стоящим в зените, наши ладони были зеркалами, отражающими величайшие потрясения, сокрушающие целые селения метеоры. Мы пересекли медину, чтобы скрыться от солнца и вернуться к нашим гамакам, к прохладной струе воды турецкого бассейна. Чтобы опередить сиесту, у человека в тюрбане были заготовлены влажные головные повязки с цветами апельсиновых деревьев, и на серебряном блюде лежали шарики из крупы, намоченные розовой водой, они немного пресные, но чудесным образом нас расслабляют, сразу же погружают в дрему. Человека в тюрбане больше не было, он посыпал тальком наши бабуши, потом исчез, может быть, он притаился в тени, положив руку на серебряный кинжал, разжигая огонь, чтобы отогнать диких животных (полотно шатра, защищающего нас от пустыни, слишком тонкое). Единственное, что его выдавало, это блеск более белых глаз или же слеза его единственной серьги из слоновой кости. Дети разделись и бросились в гамаки, закрутив их, завертев так, что стали лишь длинными веретенами смеющейся и содрогающейся плоти. Тогда пришел песочный человек, чтобы взять их, и я встал между ним и избранным мною ребенком. Некрасивый ребенок с белым затылком, забинтованным льном, был уже почти без сознания, но прошептал в начале своей лихорадки несколько бессвязных слов. Склонившись над ним, и тихо, сколь это было возможно (я не хотел, чтобы меня слышали за ширмой), я ему говорю: «Ты самый красивый ребенок земли», и он мне отвечает: «А ты самый красивый взрослый земли и грязи». Я уснул под ним, и его круглый живот стал моим волшебным покрывалом.