— Обратите внимание! Если я не ошибаюсь, у вашего кургузого ослабла подпруга. Будьте осторожней!

Мержи спешился и подтянул подпругу. Не успел он снова сесть в седло, как услышал, что за ним кто-то скачет крупным галопом. Он обернулся и увидел молодого человека, лицо которого было ему незнакомо, но который принадлежал к только что встреченной группе.

— Разрази меня бог! — произнес тот, приближаясь к нему, — я был бы в восторге встретиться один-на-один с кем-нибудь из тех, что сейчас кричали «Долой гизовцев!».

— Вам не придется далеко ходить за этим, — ответил Мержи. — Чем могу служить?

— Не будете ли вы случайно из числа этих бездельников?

Мержи моментально обнажил шпагу и плашмя ударил по лицу этого друга гизов. Тот выхватил из-за луки пистолет и в упор выстрелил в Мержи. К счастью, вспыхнул только запал. Любовник Дианы ответил сильным ударом шпаги по голове врага, так что тот свалился с лошади, обливаясь кровью. Народ, остававшийся до сих пор невозмутимым зрителем, на этот раз принял сторону раненого. На молодого гугенота посыпались камни и палочные удары, и так как всякое сопротивление было бесполезно, то Мержи оставалось только хорошенько пришпорить лошадь и спастись бегством. Но на одном, слишком крутом повороте его лошадь упала и придавила его, так что он, хоть и не был ранен, все же не мог подняться достаточно быстро, и разъяренная толпа успела его окружить. Тогда он прислонился к стене и некоторое время отбивался от тех, кого мог достать своей шпагой. Но сильный удар палкой сломал лезвие его шпаги, его сбили с ног и разорвали бы на части, если бы какой-то францисканец, выскочивший из толпы, теснившейся вокруг Мержи, не закрыл его своим телом.

— Что делаете вы, дети мои? — закричал он. — Отпустите его; он совершенно не виновен!

— Он — гугенот! — в бешенстве завопили сотни голосов.

— Ну так что же? Дайте ему время раскаяться! Он еще может исправиться.

Люди, державшие Мержи, сейчас же его отпустили. Он поднялся, подобрал обломки своей шпаги и собрался дорого продать свою жизнь, если бы пришлось выдержать новый натиск.

— Оставьте жизнь этому человеку, — продолжал монах, — потерпите немного. Еще несколько дней — и гугеноты пойдут к обедне.

— Потерпеть, потерпеть! — повторило несколько голосов с неудовольствием. — Нам уже давно твердят, чтобы мы потерпели, а пока что каждое воскресенье, во время проповедей, их пение смущает добрых христиан.

— Ну что ж? Разве вы не знаете пословицы, — продолжал монах весело, — повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить. Пускай повоют еще немного; скоро благодатию пресвятой богородицы августовской вы услышите, как они запоют мессу по-латыни. Что же касается этого молодого нехристя, отдайте его мне; я хочу привести его в христианскую веру. Ступайте себе и от желания скорее съесть жаркое не пережарьте его.

Толпа рассеялась, ворча, но не причинив никакой обиды Мержи. Ему даже вернули лошадь.

— В первый раз в жизни, отец мой, — сказал он, — с удовольствием смотрю на рясу вашего ордена. Поверьте моей благодарности и соблаговолите принять этот кошелек.

— Если он предназначен для бедных, молодой человек, я его беру. Имейте в виду, что я интересуюсь вами. Я знаком с вашим братом и вам желаю добра. Сегодня же переходите в католичество. Идемте со мной, и дело ваше будет сделано в одну минуту.

— Благодарю вас, отец мой. У меня нет никакого желания переходить в католичество. Но откуда вы меня знаете? Как вас зовут?

— Зовут меня брат Любек… и… плутишка, я вижу, что вы частенько бродите вокруг одного дома… Тс! Теперь скажите, господин де Мержи, верите вы, что монах может делать добро?

— Я всем буду говорить о вашем великодушии, отец Любен.

— И вы не хотите переменить проповедь на мессу?

— Еще раз — нет. В церковь я буду ходить, только чтобы слышать ваши проповеди.

— Вы, по-видимому, человек со вкусом.

— И, сверх того, ваш большой поклонник.

— Ей богу, мне очень досадно, что вы хотите оставаться при своей ереси. Я вас предупредил, сделал, что мог. Будь, что будет. Что касается меня, то я умываю руки. Прощайте, мой мальчик.

— Прощайте, отец мой.

Мержи скова сел на лошадь и доехал до своего дома, немного разбитый, но очень довольный тем, что так дешево отделался от такой скверной истории.

Вечером 24 августа отряд легкой кавалерии входил в Париж через Сент-Антуанские ворота. По сапогам и платью всадников, сплошь покрытым пылью, видно было, что они только что совершили длинный переход. Последние лучи умирающего дня освещали загорелые лица солдат; на этих лицах можно было прочесть смутное беспокойство, которое овладевает человеком при приближении какого-нибудь события, еще неведомого, но вызывающего зловещие предчувствия.

Отряд шагом направился к большому пустырю, простиравшемуся около прежнего Турнельского дворца. Там капитан приказал остановиться; затем послал дюжину людей под начальством корнета на разведку и сам расставил при входе в соседние улицы караулы, которым был дан приказ зажечь фитили, словно перед лицом неприятеля. Приняв эти необычные меры предосторожности, он вернулся и встал перед фронтом отряда.