Н. М. Кинематограф вообще не оказывает влияния на писателя?

Ю. П. Это влияние вторично. В свое время западный кинематограф принес раскованность, какую-то свою моду. Но кино не может оказывать принципиального воздействия, потому что идеи, художественное видение, философское наполнение, стилистика – это все идет из литературы в кинематограф, а не наоборот. Кстати, во многом кризис отечественного кино был связан с тем, что была вытеснена литература. Кинематографисты решили, что обойдутся сами, что режиссер может написать сценарий. Выяснилось, что это не так. Потому что писатель придумывает «многоэшелонированную» историю, с которой сценарист всегда снимает только верхний слой. Тем не менее перенесенный в кинематограф даже этот верхний слой сохраняет клеточную память о той сложной структуре, которая была в литературе, и фильм снимается совершенно по-другому. А когда сразу пишется для кино, художественный ряд получается очень тонким, явно чувствуется отсутствие этой клеточной памяти. Некоторое время я работал на сериалах руководителем сценарной группы. Меня пригласили, так как оказалось, что модернистов у нас много, а людей, которые могут написать развернутый сюжет с несколькими линиями, где все поначалу расходится, а потом сходится, очень мало. Это обидно.

Н. М. Когда вы начинали писать, представляли, что ваши произведения будут экранизировать, думали об этом?

Ю. П. Нет, не думал и никогда не искал режиссера – они всегда сами на меня выходили. Потом, в постсоветское время, это были уже продюсеры, с которыми обговаривались условия. Почти все экранизировано, кроме «Демгородка» и «Апофегея».

Н. М. Вам в качестве сценариста приходится себя ограничивать, от чего-то отказываться?

Ю. П. Как правило, я всегда иду навстречу режиссеру, его пожеланиям, считаю, что кино – это искусство режиссера, который создает параллельный художественный мир по мотивам моего текста, и бессмысленно навязывать свою волю. У меня был случай, когда в 1988-м по повести «Сто дней до приказа» Хусейн Эркенов снял фильм, который вообще ничего общего не имел с моим произведением, хотя я и был соавтором сценария. Режиссер сделал то, что хотел, и снял авторское кино, самовыразился. Смотреть невозможно… Но я-то тут при чем? Тогда для чего нужна была моя повесть? Нашелся бы режиссер, снял бы традиционное кино, и фильм показывали бы людям до сих пор… Я хотел тогда устроить скандал, но меня стали уговаривать: пожалейте молодого талантливого режиссера, пожалейте Студию имени Горького! Пожалел. Зря, наверное. За самовыражение за чужой счет надо бить по рукам! Впрочем, никаких выводов для себя я не извлек и до сих пор, к сожалению, позволяю режиссеру делать то, что он хочет. Впрочем, не писатель, а сценарист должен трястись над каждой репликой своего сценария: ведь если она вылетит из фильма, то про нее никто никогда не узнает, за исключением тех, кто читает современные сценарии.

Н. М. А у вас есть ваши книги…

Ю. П. Конечно. Я вообще воспринимаю кино по своим произведениям, если хотите, как сверхрекламу. Благодаря ей читатель, который не читал мои книги, возьмет их и прочитает. Естественно, когда явная неудача, мне обидно. Но трагедии из этого я не делаю. Понимаю, что кино – это другая профессия.

– Юрий Михайлович, сейчас много говорят о падении в обществе интереса к серьезной литературе и личности писателя. Но вот вас, по-моему, этот процесс успешно обошел стороной: вы – востребованный издателями и читателями автор. Один только роман «Козленок в молоке» выдержал уже 19 изданий, и тем не менее книги Юрия Полякова на прилавках не залеживаются. В чем вы сами видите секрет своего успеха?

– Я хочу сказать, что никакого падения интереса к литературе нет. Слухи о падении интереса к серьезной литературе и личности писателя распускают те литераторы, которые попали в достаточно пикантную ситуацию. Дело в том, что где-то с конца 80-х годов, последние лет пятнадцать, нам пытались привить американскую систему организации известности – американский пиар, когда имя и авторитет писателю дает, прежде всего, критика – критические статьи и премии. И у нас стала выстраиваться общая тенденция, когда наши оседлавшие общественное мнение и власть либералы и демократы решили все делать, как у американцев (слава богу, не сделали электроснабжение, как у американцев, иначе сидели бы сейчас в темноте). Они стали выстраивать эту систему, и отсюда возникло большое количество новых премий, создали когорту критиков, которые выстраивают свои обоймы. С помощью этой системы они раскрутили несколько десятков новых имен. Но механизм этот не заработал, потому что у нас другая традиция и у нас популярность, авторитет и имя писателю всегда давали читатели. Если они начинали следить за творчеством писателя, то ему не нужен был никакой критик. Не важно, есть у писателя премии или нет.

– Народный писатель – самая главная премия…

– Да, важно, чтобы писатель был читаемым. А те люди, которые были увенчаны премиями и огромными критическими материалами, такие как практически все лауреаты Букеровской премии (за редким исключением), эти вроде бы современные классики оказались абсолютно нечитаемыми писателями, книги у них выходят мизерными тиражами. И вот тогда нам стала навязываться идеология, по которой писательское дело – дело частное, не важно – читают его или нет, главное – что он пишет, тот, кто понимает, тот разберется. И в результате авторы этого проекта получили то, что заслужили: есть в рамочках дипломы, а книги не покупаются и не читаются.

– И не переиздаются…

– Никогда перед собой задачу утвердиться в литературе за счет премий и критиков я не ставил. Надо сказать, что последняя моя крупная федеральная премия – имени Ленинского комсомола – была в 1986 году. С самых первых моих поэтических и прозаических опытов я всегда ориентировался на читателя, мне всегда было важно, чтобы моя книга была ему интересна. И сам творческий метод, и художественные принципы вырабатывались под этим углом зрения: что бы я ни писал, я всегда перед собой ставил конкретные профессиональные задачи. Во всех моих вещах острый сюжет. Те произведения, которые считались разоблачительными, как «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», вообще могли не иметь сюжета, как у многих произведений конца 80-х, где главным было обнаружить очередное черное пятно. Но мои вещи тех лет переиздаются до сих пор, потому что они выстроены не по закону сенсационно-разоблачительной, а по закону совершенно нормальной классической прозы. Давно уже нет царской армии и нет проблем царской армии, но тем не менее «Поединок» Куприна я всегда перечитываю с внутренним трепетом. А вот повесть Замятина «На куличках» выстроена по законам сенсационно-разоблачительным. Она о том же самом – о той же самой гарнизонной провинциальной армии, о том же самом идиотизме гарнизонного существования. Ее сейчас читать невозможно, потому что писатель ставил перед собой задачу – разоблачить. Я никогда не ставил перед собой такую задачу, просто острую жизненную ситуацию я рассматривал на близком мне материале. Я служил в армии – мой герой действовал в армии. Я работал учителем – мой герой работает в школе, я работал в райкоме – и мой герой работает в райкоме. Кроме того, я всегда старался писать о том, что в данный момент меня волновало, а поскольку, если отвлекаться от литературной деятельности, я по своему менталитету, по своим корням, по своим взглядам рядовой (тогда – советский, сейчас – постсоветский) человек, обычный русский человек, то, в силу такой обычности, меня волновало то, что волновало большую часть населения. Например, в то время как иных моих друзей интересовала проблема выезда за рубеж, меня волновала проблема молодого человека в армии. Оказалось, что это беспокоит миллионы людей. Это – первый момент. А второй момент: я и раньше, и сейчас никогда не тороплюсь написать новую вещь. Сейчас принято строчить романы за два-три месяца, максимум – полгода, я все свои романы писал по нескольку лет. На повести, даже небольшие, у меня уходит как минимум год. Последнюю вещь, которую я заканчиваю, я пишу уже два года, а это всего-навсего повесть.

– Можете сказать, как она называется и о чем она?

– «Грибной царь». Сейчас меня волнует изменение участи огромного количества людей, которые из социализма оказались переброшенными в капитализм. Многие из них приспособились, а многие даже преуспели – став богатыми, став правящим классом на фоне общего обнищания. Меня интересует нравственная цена этого. Потому что за все в жизни приходится платить. Мне интересен механизм превращения рядового советского человека, у которого была данная ему государством квартира да какой-нибудь «жигуленок», в богатого человека, способного купить очень многое. Что за этим стоит? Какие нравственные изменения? Это вообще новый тип человека.