В тот первый день в «Бесли Хилл» Байрон оказался совершенно не в состоянии двигаться. Он спал, просыпался, вспоминал, где находится, а вспомнив, испытывал такую душевную боль, что старался как можно скорее вновь погрузиться в сон. На второй день он показался персоналу куда более спокойным, и одна из сиделок предложила ему немного прогуляться, если он хочет, конечно.

Это была маленькая аккуратная женщина с короткой стрижкой «каре». Волосы у нее были мягкие, золотистые, возможно, именно поэтому Байрон сразу почувствовал, что она добрая. Она показала ему комнату, где он теперь будет спать, ванную и уборную. Затем через окно показала ему сад и с сожалением заметила: просто стыд и позор, что такое чудесное место заросло сорняками! Откуда-то время от времени доносились голоса, крики и даже смех, но в основном вокруг стояла тишина. Такая глубокая, что Байрон вполне готов был поверить, что они здесь отрезаны от всего остального мира. Он, правда, не знал, как к этому относиться – радоваться или печалиться. После всех этих уколов, с помощью которых пытались успокоить, усмирить возбужденную нервную систему Байрона, все его эмоции, не успев развиться, как бы останавливались в некой определенной точке. Он, собственно, даже не мог толком их испытать. Это было все равно что видеть перед глазами страшную черную печаль, но при этом испытывать ощущения, которые совершенно этой печали не соответствуют и даже окрашены в некий иной цвет, возможно пурпурный, и ощущения эти легки, как та птичка, которая никогда не садится на землю. Сиделка отперла дверь и показала Байрону комнату, где можно смотреть телевизор, а когда он спросил, почему телевизор спрятан за стеклянными дверцами, она только улыбнулась и сказала, чтобы он не волновался и ничего не боялся. Здесь, в «Бесли Хилл», сказала она, он в полной безопасности.

– И мы непременно о тебе позаботимся, – прибавила она. Лицо у нее было розовое, и она так сильно его напудрила, что оно казалось посыпанным сахарной пудрой. Байрону она вообще чем-то напоминала сахарную мышку, и, подумав об этом, он понял, что просто очень хочет есть. Он был так голоден, словно внутри у него образовалась огромная черная дыра.

Сиделка сказала, что ее зовут Сандра.

– А тебя как зовут? – спросила она.

Байрон уже хотел ей ответить, но вдруг его что-то остановило. Ему показалось, будто он видит перед собой какую-то дверь, вроде той стеклянной, за которой был телевизор, хотя только что на этом месте вроде бы не было ничего, кроме стены.

И он вдруг подумал: «Во что превратилась моя жизнь! Сколько же ошибок я совершил!» Этих ошибок было так много, что у него от стыда помутилось в голове. И, сознавая все это, сознавая, что впереди его ждут одиночество и вечная печаль, он решил, что у него нет ни малейшей возможности остаться тем, кем он был раньше. Даже думать об этом было невыносимо. А значит, единственный способ продолжать жить – это стать кем-то другим.

Сиделка улыбнулась:

– Что ты так разволновался? Я всего лишь спросила, как тебя зовут.

Байрон сунул руку в карман, нащупал «счастливого» жука и, закрыв глаза, стал думать о самом умном человеке, какого знал в жизни. О своем друге, отсутствие которого было сейчас для него равносильно утрате какой-то части самого себя, о друге, которого он не просто любил, а обожал, не меньше чем мать.

– Меня зовут Джеймс, – сказал он и почувствовал это имя у себя на устах, точно нежную кровоточащую плоть.

– Джеймс? – удивленно переспросила сиделка.

Байрон оглянулся через плечо, ожидая, что сейчас кто-нибудь выскочит и объявит всем: этого молодого человека зовут вовсе не Джеймс, а Байрон, и он не просто неудачник, а ходячая неприятность, тридцать три несчастья. Но никто не выскочил. И Байрон утвердительно кивнул: да, его имя действительно Джеймс.

– У меня племянника так зовут, – сказала сиделка. – Джеймс. Очень хорошее имя! Но, представляешь, моему племяннику оно не нравится. И он всех заставляет называть его Джим. – Отчего-то Байрону показалось, что это имя звучит смешно, почти как джем, и он засмеялся. Сиделка тоже засмеялась. И сразу возникло ощущение, словно у них есть что-то общее, словно они вместе хранят какую-то тайну, во всяком случае, Байрону стало легче.

И он вспомнил, как улыбалась Дайана в тот день, когда они покупали подарки, чтобы отвезти их на Дигби-роуд, вспомнил, как она врала всем, что должна вести Байрона к зубному врачу. Он вспоминал, какими разными голосами она умела говорить: звонким и переливчатым по телефону с Сеймуром, нежным и добрым с ними, детьми. Он вспоминал, как она смеялась, болтая с Беверли, и как она могла мгновенно превратиться в какое-то другое существо, мгновенно изменить свои очертания, как меняет их лужица воды на крыльце, оставшаяся после дождя. Может, это и впрямь так легко? Может, достаточно взять себе новое имя и сам станешь новым, совершенно другим? В конце концов, Джеймс ведь говорил, что можно назвать собаку шляпой и, сделав это, обнаружить, что именно этого тебе все время и не хватало для полного понимания, кто настоящая собака, а кто шляпа.

– Да, – чуть смелее сказал Байрон, – теперь я тоже буду Джим. – И новое имя уже не казалось ему такой уж ложью, когда они сократили его до Джима. Наоборот, у него возникло ощущение, будто настоящий Джеймс, его друг, сейчас здесь, рядом с ним, в «Бесли Хилл». И страх сразу куда-то исчез. Ему даже есть почти расхотелось.

Сиделка снова улыбнулась и предложила:

– Давай-ка, Джим, мы с тобой оденемся поудобнее. Разве тебе не хочется снять ремень и туфли?

Как раз в этот момент мимо них проходила небольшая группа людей в пижамах. Они брели по коридору очень медленно и выглядели такими усталыми, что Байрону захотелось помахать им рукой, чтобы подбодрить. У каждого на лбу виднелись две глубокие, точно выбитые зубилом, отметины, красные, как полевые маки.

– Видишь, – сказала сиделка, – как много здесь других джентльменов, и все они, находясь в доме, ходят в шлепанцах.

За окнами виднелась пустошь, она так резко уходила ввысь, словно хотела коснуться неба. Над холмами висели тяжелые облака, из которых вполне мог и снег пойти. Байрон вспомнил, как у них дома солнечные лучи, просачиваясь сквозь занавески, ложились на пол светлыми теплыми квадратами, такими большими, что в них можно было стоять, и, когда он вставал в такой квадрат, ему казалось, будто он и сам светится.

Байрон вздохнул, присел на корточки и стал расшнуровывать туфли.

Где-то там, над холмами пустоши, висит марево моросящего дождя. Даже в темноте Джим чувствует приближение весны, ощущает ее легкое дыхание. Из земли уже пробиваются первые ростки, словно свернутые в трубочку, такие юные, тоненькие, хрупкие. Джим знает, где проклюнулся желтый чистотел, а где непонятные зеленые лоскутки вскоре превратятся в побеги крапивы и морковника. В центре города он уже и цветущую вишню видел, и бледные сережки на деревьях, и крупные набухшие почки. Земля снова меняет свое обличье.