Это не столько вопрос, сколько констатация факта, и уж точно не претензия. Я помню, как Саныч сказал: «Ты должна сама», и признаю, что это была правильная стратегия. Если бы мне просто рассказали мою историю, я не приняла бы ее как свою. Не скажу, что не поверила бы – просто не прониклась бы.

А теперь я не слушатель, я героиня этой страшноватой сказки.

«Да, ты в ней, и от тебя зависит, какой у нее будет конец», – необычно серьезно, без насмешки и иронии, подсказывает мой внутренний голос.

– В больницу? – спрашивает Грачик, которому не терпится сбыть меня с рук.

– Нет. Домой, – говорю я, не уточняя адрес.

А этого и не требуется.

Грачик без вопросов берет нужный курс и не нуждается в штурмане. Это хорошо, потому что я не в состоянии неотрывно следить за дорогой: я узнаю места, которые мы проезжаем, и это выбивает меня из настоящего в прошлое.

В последние годы мама часто повторяла, что у меня нет совести.

Когда я трезва, я с ней не спорю.

Совесть – лишь одна из моих утрат, я ведь много чего лишилась: красоты, здоровья, уважения и самоуважения, надежд и смысла жизни.

Другое дело – смысл смерти.

Я твердо знаю, почему и зачем должна умереть. Главное – не размыть это знание спиртным.

Я поклялась себе, что сегодня не выпью ни капли, и чтобы не поддаться искушению, выбрасываю свой единственный «полтинник» – сдачу, оставшуюся после покупки билета на пригородный автобус, – в мусорку у входа в супермаркет при мотеле «Тихая гавань». Взамен вытаскиваю из урны еще дымящий бычок и делаю вид, будто курю. На самом деле – высматриваю подходящую тачку.

Уже стемнело, поток машин на шоссе поредел, и то и дело автомобили сворачивают с трассы, чтобы пристать к «Тихой гавани». Путешественники разминают ноги, пользуются «удобствами», курят, делают покупки, ужинают в кафе, некоторые остаются ночевать в мотеле. Кто-то задерживается до утра, а кто-то после недолгой передышки продолжает путь, и я не сомневаюсь, что дождусь торопыгу, который даже не станет глушить мотор.

Он появляется минут через сорок. К этому моменту я уже не стою у порога с окурком, а сижу на узкой травяной полоске газона, почти неразличимая в тени березы. Моя белая майка сливается с ее стволом.

Торопыга выскакивает из белой «Приоры» и бросается в домик с литерой «М», недвусмысленно приседая и придерживая двумя руками живот.

Отлично! Некоторое время этот парень будет слишком занят, чтобы обращать внимание на происходящее за стенами сортира.

Мама правильно говорит – я бессовестная. Я угоняю чужую машину, прекрасно зная, что законный владелец транспортного средства не получит его обратно в целости и сохранности.

Надеюсь, этот парень слаб животом, а не головой, и ему хватило ума застраховаться от угона.

Я забираюсь в чужое авто – водительское сиденье еще теплое, машинка подрагивает, готовая бежать с места в карьер, и я не вижу смысла препятствовать ее порыву.

Меня никто не останавливает, не окликает и не преследует.

Я жму на газ и болидом лечу по трассе.

Торопыга оставил в машине свой мобильник. Я замечаю его, когда он просыпается и звонит. Это происходит минут через двадцать после моего бурного старта, за это время я отдаляюсь от мотеля километров на сорок, вплотную приближаюсь к горам и – главное – успеваю миновать последний до границы района пост ГИБДД, так что задержать меня уже не получится.

Я сбрасываю скорость, чтобы не попасть в аварию раньше времени (это было бы смешно), и раздеваюсь, стягивая с себя шорты, майку и парик одной рукой. Потом нажимаю на кнопку стеклоподъемника, перегибаюсь вправо и выбрасываю обувь, тряпье и скальп в окошко с пассажирской стороны. Было бы удобнее воспользоваться для этого окном слева, но тогда мои вещички не усвистят на обочину, а разлетятся по встречной полосе и привлекут внимание.

Я не хочу, чтобы осталось хоть что-то, по чему впоследствии можно будет установить мою личность. Пусть мама и Санька думают, что я просто ушла. Бросила их, бессовестная. Это ведь легче, наверное, чем знать, что я погибла?

Мне становится жалко и их, и себя, и я сама не замечаю, как начинаю подвывать, точно верный пес по дорогому усопшему. Немного рано, а впрочем, кто еще меня оплачет?

– Да что такое? Ты снова ревешь?! – Грачик мной недоволен. – Не реви!

– Не реву.

– Я говорю – не реви!

– Я не реву.

– А кто ревет?

Когда до меня доходит, что мы очень близко к тексту воспроизводим диалог Карлсона и Малыша, я начинаю хихикать так же неудержимо, как прежде всхлипывала.