— Если что случится со мною, напиши ей, что отдал все за людей.

Ни начальник, ни прораб — никто не старался поддержать в Леве дух. Все глядели на него как на человека обреченного. Даже старик-санитар, которому, в сущности, и терять-то было нечего, был с Левой крайне сдержан и молчалив.

В любую минуту мог прибыть новый фельдшер, а как поступят с Левой, трудно было даже предположить. Где поддержка, у кого просить помощи и справедливости? Только Бог любви и милосердия, от которого отвернулось истекающее кровью человечество… Ему, Богу любви, поклонялся Лева с юности. Ему пытался он служить и по Его заветам жить. И теперь Лева молился Ему, прося сил перенести все, готовясь расстаться с жизнью.

Проходили недели, но ничего не менялось. Ничего не случилось и с Левой.

Вдруг приехал белорецкий начальник. Все забегали, готовясь к очередной буре. Начальник сразу подошел к Леве, зайдя в амбулаторию. Его сопровождала огромнейшая ученая собака.

— Ах, доктор, здорово. Ты мне нужен. Вот что-то собака занемогла, надо полечить.

Лева, понятно, не был специалистом по собачьим болезням. Но все-таки постарался дать добрый совет. Начальник разделся и вдруг, ни с того ни с сего, начал рассказывать Леве о своей жизни. Много тяжелого, горького видал он в детстве. А потом работа, военная служба…

Начальник расстался с Левой в самых добрых отношениях. Вскоре все узнали, что этого начальника сняли с работы за всякие перегибы, в особенности в отношении женских бригад. Надо думать, он был отправлен на фронт.

…Голод, страшный голод терзал каждого. Новые пополнения заключенных приходили еще упитанными, сильными, но, проработав два-три месяца на лесоповале, они обессиливали и с трудом двигались. Начальство делало все усилия, чтобы как-то наладить питание. Кое-что удавалось достать через леспромхоз. Несколько заключенных расконвоировали, и они целыми днями ставили силки на зайцев. Зайцев варили в общем котле. Но все это было далеко не достаточно, чтобы дать необходимое количество калорий.

Лева голодал вместе с другими.

Стены своей комнаты осенью он увешал ветками рябины с красными гроздьями, и теперь этих гроздей становилось все меньше и меньше. Хотя ягоды были горьки, но он постоянно ел их.

Был обычай: ему, как фельдшеру, приносили пищу с кухни. От его оценки зависела работа кухни, ее санитарное состояние. Поскольку от Левы зависело, одобрить или не одобрить рацион, ему старались класть порции погуще и побольше. Но совесть у Левы заговорила, и он, отослав принесенный обед, заявил, чтобы ему принесли и положили, как всем. В столовой работники ИТР, посмеиваясь, внушали поварам:

— Смотрите, фельдшеру пожиже наливайте, а то отольет назад….

Приближалась весна 1942 года. Стали готовиться к лесосплаву. Организовали бригады возчиков, которые вывозили лес к реке. Это была самая ударная, напряженная, ответственная работа.

Для того чтобы поддержать силы людей, Лева убедил начальство, что необходимо варить дрожжи и поить ими работающих. Предложение Левы было принято, дрожжи варили, поили работающих, и по, наблюдениям Левы, производительность труда тех, кто был «на дрожжах», была выше.

Как всегда на Урале, стремительно пришла весна, начался сплав по реке Куязы. В лесу пели птицы и было по-прежнему много цветов. Лева любил ставить букеты цветов в амбулатории, отдельные цветы он засушивал, посылая их жене и матери.

Мать Левы нарочно писала ему бодрые письма, поддерживая Леву. Он мог только догадываться о том, какие тяготы и голод переносят его родные.

Большим лишением для Левы в эти дни было — отсутствие братского общения… Если в ранние сроки заключения, когда он был осужден на пять лет, он встречал братьев и в Сибирских лагерях, на Беломорском канале, и за Полярным кругом, на Кольском полуострове, и в тот раз, когда он более трех лет отбывал в Горной Шории, он всегда находил, хотя бы и не сразу, дорогих братьев, с которыми вместе молился, делил радости и горести. Теперь же он не встречал никого.

Он искал людей, интересующихся Богом, миром, любовью, человеколюбием, — и не находил их. Все забыли о Боге, никто не искал и не вспоминал Христа.

Голод, раздражение, бесконечная ругань. У каждого одна мысль: как бы остаться в живых, освободиться…

Состояние окружающих Леву людей было такое, как написано: «Нет праведного, нет ни одного; нет разумеющего, никто не ищет Бога, все совратились с пути, до одного негодны; нет делающего добро, нет ни одного. Гортань их — открытый гроб, языком своим обманывают, яд аспидов на губах их, уста их полны злословия и горечи… нет страха Божия перед глазами их».

Какое-то озлобление, какая-то ненависть словно наполняли воздух. Казалось бы, охрана, начальство — они, огражденные рамками закона, дающие что положено и не допускающие ничего, что не положено, — казалось бы, они должны были быть проводниками какой-то справедливости и законности. Но дух зла проявлял себя в них.

Не забыть Леве этих избитых прикладами заключенных с переломанными ребрами и лопатками, которые, будучи истощены, не могли тащить ноги из леса после работы. А конвой, тоже голодный, усталый, «взбадривал», «подталкивал» их оружием, чтобы они «веселее» шли…