Многие мечтали как о подарке судьбы о легкой ране – «поцелуе пули», как говаривали британцы, – чтобы с честью отправиться в отпуск. Но судьба подносила зачастую отнюдь не такие подарки. Молодой офицер Бирманских стрелков только-только явился с пополнением в поредевший отряд чиндитов [17] в 1944 г. В первую же ночь, не успев и двух часов провести в бою, он был ранен в правое бедро. Пуля прошла навылет, срезав правое яичко и пенис. Капрал Джеймс Джонс писал с Гуадалканала: «К этому никак не привыкнешь. Однажды парню возле меня горло заткнула пуля – одна пуля из града пулеметного огня. Он вскрикнул: “О Господи!” – таким ужасным и вместе с тем комичным голосом, булькающим, и это напомнило мне, как старина Шеп Филд с хрипотцой пел в группе Rippling Rhythm. В том вскрике было полное понимание случившегося, как будто этого парень и ждал, – и он рухнул все равно что мертвый (говорю “все равно, что мертвый”, потому что признаки жизни могли еще какое-то время сохраняться)»28.

Джонсу казалось, что некоторые солдаты находили утешение как раз в мысли о неизбежной гибели: «Как ни странно, примирившись с этой мыслью и отказавшись от надежды, многие вновь обретают надежду: своеобразный ментальный процесс, похожий на фотопечать с негатива. Мелочи обретают значение, важна следующая трапеза, бутылка спиртного, поцелуй, рассвет завтрашнего дня, как дожить до полнолуния, до бани. Как там в Библии? Довлеет дневи злоба его – так вот, не “злоба”, а существование вполне довлеет».

Безумие становилось нормой. «Люди учатся принимать как должное то, что раньше казалось немыслимым»29, – отмечал доктор Карл-Людвиг Мало, офицер германской медицинской службы. Ганс Мозер, шестнадцатилетний заряжающий батареи 88-миллиметровых орудий из Силезии, к собственному изумлению, ничего не почувствовал, когда рядом с ним взрывом накрыло прислугу такого же орудия и внутренности солдат раскидало по доту: «Я был так молод, что ни о чем особо не задумывался»30. Американский рядовой Роско Блант видел, как снаряд угодил в лежавшего рядом солдата: «Он буквально испарился, в грязи виднелись только ошметки плоти да осколки костей. Этого могильщики никогда не отыщут, не найдут и его жетон. Еще один неизвестный солдат. Я устроился поудобнее и перекусил. Я не был с ним знаком»31.

Под огнем большинство солдат сосредотачивалось на сиюминутных потребностях и на отношениях с ближайшими товарищами. Их страхи и надежды становились первичными и примитивными, как описывал воевавший в пустыне британский лейтенант Норман Крэг: «Жизнь, свободная от всех сложностей. Какая ясность, какая простота! Остаться в живых, вернуться к нормальному существованию, к теплу, покою, безопасности – чего еще мы могли желать? Никогда я больше я не стану жаловаться на обстоятельства, придираться к судьбе, никогда не дам волю скуке и недовольству. Только бы жить – все остальное пустяки»32. Основой этой жизни было товарищество. «Никто не посмеет поддаться природной трусости на глазах у всех»33, – довольный ловко составленным парадоксом повторял капрал немецких ВВС Вальтер Шнайдер.

За считаные дни между бойцами складывалось особого рода товарищество, побуждавшее их с циническим безразличием распоряжаться жизнью чужих для них новичков. Американский сержант-ветеран, объясняясь по поводу гибели восьмерых человек из пополнения – они только успели прибыть в его подразделение под Анцио, – заявил: «Там была заварушка, и мы не стали посылать своих ребят, пока не разобрались. Мы вместе прошли Африку, Сицилию и Салерно, так что на этот раз первыми должны были сунуться новички»34. И так поступали во всех армиях. «Твоя рота и была тебе отечеством, – вспоминал унтершарфюрер СС Гельмут Гюнтер. – Главное было не разлучаться со своими людьми, и пугало не само ранение, а вероятность, что ты не сможешь вернуться в эту же роту. С теми, с кем прошел большой путь, тебя связывали особые отношения, не распространявшиеся на новичков. Для солдата и несколько месяцев на войне – вечность»35. Шотландские солдаты из 51-й дивизии в сентябре 1943 г. взбунтовались под Салерно, когда их попытались перевести в другую часть.

Большинство мечтало только о собственном спасении, хотя среди воевавших находились и люди с более широкими взглядами и помыслами. К их числу принадлежал английский офицер, писавший родителям накануне своей гибели в первой Северо-Африканской кампании: «Я хочу, чтобы вы понимали, за что я умираю. Мне кажется, и в Англии, и в Америке поднимается мощное чувство, которое я за неимением более удачного слова назову стремлением к благу. Политики и газеты его не затрагивают, это слишком глубоко для их понимания. Это общая, сердечная тоска всех простых людей о мире, который должен стать лучше, о достойной жизни для наших детей, о более чистой вере, близости к земле и к Богу. Я много раз слышал эту мысль от английских и американских солдат, слышал ее в поездах, на заводах в Чикаго и в лондонских клубах. Подчас она бывала так плохо сформулирована, что ее едва узнаешь, но основа все та же: стремление к обновленной жизни»36.

И это правда. Если Черчилль ставил себе целью сохранить величие Британской империи, то большинство его сограждан уже задумывалось о радикальных преобразованиях. Наиболее явно эти идеи отразились в отчете Бевериджа, опубликованном в ноябре 1942 г. и заложившем основы послевоенного государства всеобщего благоденствия. В передовице The Spectator провозглашалось: «Отчет едва ли не затмил войну, став главной темой обсуждений в стране и дискуссий даже в действующей армии за рубежом»37. Капитан Дэвид Эллиот, послушав разговоры своих гвардейцев по поводу отчета Бевериджа, писал сестре: «Если этот документ не будет полностью одобрен, как бы не разразилась революция»38. Член парламента от лейбористов Эньюрин Бивен с небывалой резкостью заявил в палате общин: «Британская армия сражается не во имя старого миропорядка. Если достопочтенные члены напротив полагают, будто мы терпим все это ради их малайских болот, то они сильно заблуждаются»39.

В этом заключается разительный контраст между мотивировками народов Европы и Азии, которые надеялись в качестве награды за победу добиться социальной и законодательных реформ, и побуждениями сограждан Рузвельта, в целом довольных общественным устройством своей страны. Журналист из The New York Times саркастически отзывался об американских солдатах: «Английский чай и красное французское вино лишь укрепили их в первоначальном убеждении насчет превосходства Америки над Европой»40. Эрни Пайл, беседовавший с американскими солдатами перед вторжением на Сицилию, подтверждал, что все они мечтали как можно скорее вернуться домой: «Это до нестерпимой тоски долгожданное будущее у каждого идущего в бой человека свое: вновь свидеться со “своей старухой”, поступить в университет, покачать на коленях ребенка, вновь стать лучшим коммивояжером в своем округе, хоть разок еще проехаться за рулем грузовика по Канзасу или же просто погреться на солнце с южной стороны домика в Нью-Мехико. Из этих частных надежд и мечтаний, а не из сколько-нибудь ясного представления о физической боли и количестве потерь и складываются ужас перед войной и тревога за близких»41.