Кирилл смотрел на свою жену одобрительно, а мне пояснил:

— Мой министр пропаганды. Мой Геббельс. Я подивился шутке, которая, впрочем, прозвучала в устах Кирилла как-то легко и естественно.

— Так что вот, Владимир Алексеевич, просим прийти к нам в мастерскую, будем делать портрет. Может быть, выедем на природу. Может быть, поедем во Владимир к Покрову-на-Нерли, сфотографируем вас на фоне этой церкви. У вас есть машина?

— Машина есть.

— Обменяемся телефонами…

Теперь надо сказать несколько слов, что же я представлял собой — по своим взглядам, по своему общественному поведению — к моменту этой встречи, перевернувшей, в конечном счете, все мои взгляды и все мое поведение.

В романе, который я в свое время затеял («Смех за левым плечом»), я постепенно и последовательно подошел бы к этому месту биографии своего лирического героя, и все было бы понятно само собой. Но обстоятельства торопят меня. По всей вероятности, мне удастся закончить только первую часть романа, доведя своего героя до семилетнего возраста. Значит, перекидываясь сразу в конец (Бог с ним, с остальным романом, но эти события я описать должен), мне придется несколькими фразами восполнить отсутствие многих и многих глав. Не для того, чтобы обозначить канву событий и всю эволюцию героя, ради которой и задуман роман, но для того, чтобы дать понятие о том, каков я был к началу описываемых событий, то есть к моменту встречи с Кириллом Бурениным. Без этого было бы непонятно, между прочим, и его настойчивое стремление познакомиться со мной, подсылание молодого поэта как посредника да и все, что произошло дальше.

Самая короткая характеристика: член ВЛКСМ с 1939 года, член КПСС с 1952 года, член Союза советских писателей с 1954 года, член редколлегии «Литературной газеты», заместитель председателя Московской писательской организации, член Комитета по присуждению Ленинских премий.

Примерно к этому же времени относится одно курьезное происшествие. Еще будучи разъездным очеркистом «Огонька», я написал «Владимирские проселки», после которых сразу почувствовал себя, что называется, невестой на выданье. Со всех сторон стали поступать самые заманчивые предложения. Кривицкий, например, привез меня на дачу к Константину Михайловичу Симонову, и там под рябиновую домашнюю настойку они целый вечер буквально уламывали меня идти к ним в «Новый мир» (Симонов — главный редактор, Кривицкий — его заместитель) членом редколлегии, заведовать прозой «Нового мира». Кто хоть немного знает [1] этих людей, их мертвую хватку, тот поймет, какого труда мне стоило удержаться от соблазна. Должен сказать, что, отказываясь, я не руководствовался почти никакими соображениями нашей внутрисоюзписательской литературной политики, а исключительно тем, что «мне некогда будет писать». Ведь коэффициент прочитанных и вышедших в журнале вещей — шесть к одному. То есть на каждый печатный лист прозы, вышедшей в журнале, заведующий отделом читает шесть печатных листов текста, то есть приблизительно сто двадцать листов в месяц (для несведующих — в одном печатном листе 24 страницы машинописного текста. 120 листов = 2880 страниц). Но надо ведь и организовать эти вещи, держать постоянную связь с писателями, надо ведь и сидеть по многу часов на редколлегии, разговаривать с авторами. Когда же тут писать самому? Я был на взлете. Уже начата «Капля росы», уже писался роман «Мать-мачеха», уже задумано было десятка три рассказов, не забывал и стихи. Если и были какие-то иные маленькие соображения в дополнение ко всему только что изложенному, так это следующие. Интуиция подсказывала мне, что сами Симонов и Кривицкий скоро из «Нового мира» уйдут. Так зачем же они меня туда тянут? Я буду «их кадр», а работать останусь с другим главным редактором, который, возможно, захочет иметь заведующим отделом прозы своего человека. Значит, меня попросят уйти с занимаемой должности. Не каждый понимает внутреннюю механику событий. Получится, что я ухожу как не справившийся с работой. В то же время секретарь Союза писателей Василий Александрович Смирнов, наиболее ортодоксальный из всех секретарей Союза писателей, внушал мне: «Мы не хотим, чтобы ты шел к ним в „Новый мир“. Тем самым ты их подопрешь плечом, поддержишь».

Помнится, я не очень-то внимал этим увещеваниям Василия Александровича, чувствуя (интуитивно же), что скоро и он из секретарей Союза писателей уйдет. Понимая, что меня затягивает какая-то сложная машина и что я не могу быть машинистом, но лишь колесом, рычагом. При моем рвении к письменному столу я стремился занять более спокойное и стороннее от кипящих в Союзе писателей страстей место. Я вынашивал, например, идею поступить на Высшие литературные курсы. «А что? — думал я. — Буду получать двести рублей стипендии и ничего не делать. Учиться? Учиться я умею. Всю жизнь только и делал, что учился. Тем временем за два года я напишу одну-две книги».

Эта мечта сильно занимала меня, так что когда вдруг позвонил Серегин, ректор Литературного института, под началом которого находятся и Высшие литературные курсы, я обрадовался совпадению и помчался к Серегину.

Как бывшего и, в общем-то, недавнего студента Литературного института, он встретил меня тепло, да и я рад был оказаться в родных стенах. После необходимого общего разговора: «Как дела? Что пишешь? Читал, читал…» — последовала деловая часть.

— Есть предложение, — сказал Сергей Иванович. — Не пойдешь ли моим заместителем, проректором по Высшим литературным курсам? Это так называется — мой заместитель, а фактически — директор Высших литературных курсов. Оклад — пятьсот рублей. Подумай, а? Только недолго, послезавтра мне позвони.

Я сказал, что подумаю (из приличия), но сам про себя сразу решил эту должность принять. Однако на другой день Серегин позвонил мне сам, извинился передо мной и сказал, что Юрий Лаптев выпросил уже у секретариата это место и таким образом вопрос отпал.

Я не огорчился. Однако, побыв кандидатом в директорах Высших литературных курсов хотя бы один день, идти туда простым слушателем мне уже не хотелось.

Тут поступило новое приглашение — членом редколлегии в «Литературную газету», курировать (так принято говорить) отдел поэзии. Лучшего нельзя было бы и желать. Во-первых, читать — немного. Стихи ведь — не проза. Во-вторых, стихи — мое наипервейшее дело, в котором я разбираюсь лучше других дел. В-третьих, — «Литературная газета»…

Я был, конечно, неопытен и наивен. Меня, например, как-то вовсе не интересовало, к кому я иду под начало и чью линию мне придется проводить. А ведь главным редактором в то время был немного-немало Кочетов. Может быть, мной руководила подсознательная надежда, что на своем поэтическом участке я буду проводить свою линию, то есть буду стараться публиковать только хорошие стихи? Как-то не мог я тогда осознать (надеюсь, моя искренность не вызывает сомнений, ибо зачем мне сейчас лукавить?), что если мое имя стоит в числе других имен под газетой, то я тем самым подписываюсь подо всем, что в газете напечатано. Наивность моя была столь велика, что в день выхода газеты со статьей «Снимите черные очки», громящей близких мне по симпатиям людей — Дудинцева и Яшина, я, случайно столкнувшись с Яшиным в раздевалке ЦДЛ, тотчас живехонько осведомил его, что я теперь работаю в «Литературной газете», и попросил у него стихи. Яшин посмотрел на меня с недоумением, потом с присущей ему прямотой и резкостью отчитал меня:

— Как не стыдно? Это что, издевательство? Утром облить грязью, а в обед предлагать сотрудничество в той же газете. Это бессовестно.

Личные отношения у нас были очень хорошие (они сохранились до его смерти), но тогда он очень сильно разгневался, и я не сразу осознал правоту его гнева. Как бы то ни было, я стал работать в «Литературной газете» членом редколлегии. Очень скоро я увидел, что идеологическая служба в нашей стране хорошо поощряется, но что за эти поощрительные блага нужно, в свою очередь, платить чистой валютой, то есть совестью.