— Да кому оно мешает? Оставить бы в Москве заповедничек.

— Русский дух в центре Москвы? Как вы не понимаете, Владимир Алексеевич, можно ли допустить? Нет, это село обречено. Памятники архитектуры, конечно, оставят, те, которые мы сейчас увидим. Но обстроят их со всех сторон современными постройками и тем умертвят, превратят в макеты в натуральную величину. Сейчас Коломенское — это как бы летящая бабочка, яркая и прекрасная. Или сидящая на цветке. А будет оно, как бабочка, пришпиленная булавкой на картонке в музейной коллекции. Запомните, Владимир Алексеевич, если и оставлено в России что-нибудь русское, ну, там Василий Блаженный, Суздаль, Киевская София, Новгородская София, Зимний дворец, Третьяковка, сам Кремль, то это все уже бабочки, приколотые булавкой на картон. Это все уже не живые организмы, а музейные экспонаты.

Все вишневые сады, крылечки, наличники, резные карнизы, слуховые окошки, зеленую траву, одуванчики, тропочки — все стереть с лица земли и залить асфальтом… Здесь направо… В ворота… А вот и церковь. Казанская. Построена в честь взятия Казани Иваном Грозным. Машину оставим здесь.

Церковь стояла белосахарная, с ярко-синими куполами. Пять столбиков, пять куполов, пять крестов, поднятых в весеннее небо. Островерхая колоколенка, розоватая, теплая, стояла рядом. На черных старых деревьях галдели черные птицы. Небо, зеленовато-прозрачное, поило землю прохладным весенним воздухом. Вся эта картина по состоянию своему пахнула на меня такой Россией, что замерло сердце, а тут еще на колоколенке ударили в колокол. И хоть ударили негромко, шепотком, чтобы слышно было только около церкви, но тем не менее зазвонили и меньшие колокола, воспроизведя, шепотком же, настоящий перезвон. Как же получилось, что я прожил в Москве столько лет и впервые вижу и слышу все это?

Женщины в черном и в платках, как в заправдашней России, в заправдашней Москве, крестились перед церковными дверями и поднимались вверх по ступенькам паперти. Пошли и мы. И уж плыло нам навстречу из открывающихся дверей то самое пение, которое, как мне показалось, существует только на грампластинках парижского производства. Лиза открыто и четко перекрестилась, переступив порог. Кирилл шел сзади меня, и я не мог видеть, перекрестился ли он. Что касается меня, то мне бы и в голову не пришло креститься. Писатель, член КПСС, да и вообще… Ни внутренне, никак я не был готов к этому жесту. Кирилл потом мне выговаривал так:

— Есть установленный обряд, порядок. Садясь за стол, полагается снимать шапку. Приходя в чужой дом, раздевайся около дверей и снимай галоши. Заведено. Встречаясь с другим, здороваешься, говоришь «добрый день», прощаясь, говоришь «до свидания». Точно так же при входе в храм полагается перекреститься. Ты можешь не ходить в гости, но если пришел — снимай галоши. Ты можешь не ходить в церковь, но если переступил порог — перекрестись. Может быть, ты презираешь людей, к которым ты пришел, но галоши снимаешь. Ты можешь не верить и вообще быть членом редколлегии журнала «Наука и религия», но если заходишь в церковь…

— Видимо, для меня этот жест больше, чем просто жест. Пока что я на него не имею права. Так я чувствую. Внутренне к нему я не готов. И напрасно ты сравниваешь это со сниманием галош в прихожей и с оставлением там же мокрого зонтика. Если я когда-нибудь и перекрещусь, то с полным сознанием и от чистоты сердца. А пока, извини, буду заходить в церковь как басурман, не крестясь. Да и многие ведь теперь так заходят…

В церкви было тесно и душно. Поверх плотно, друг к дружке стоящих людей, поверх платков и непокрытых мужских голов золотисто-парчово мерцали иконы, отражая в себе лампадные огоньки и жаркое пылание свечей, десятками стоящих в подсвечниках перед каждой иконой.

Не успели мы втереться в гущу толпы, как меня тронули за плечо. Женщина протянула свечечку и сказала: «Николаю угоднику». Я понял, что мне надлежит эту свечку передать дальше, с теми же словами. Вот я уже, оказывается, и соучастник действия, важная клеточка в организме и даже функционирую.

Некоторые подходили к иконам и, перекрестившись, целовали их, некоторые ставили свечечки, укрепляли их в гнездах подсвечников. Некоторые поднимали детей, чтобы те достали до иконы поцеловать. Некоторые опускались на колени, даже и в этой тесноте, и умудрялись класть поклоны до самого пола. Некоторые, сделав земной поклон, так и оставались в нем, не разгибаясь, пока хор радостно ликовал и ликующе славил.

Конечно, здесь не было той слаженной отчеканенной мощи, как на пластинке. Но ведь там все же оконцертненное церковное пение, записанное, наверное, в студийных условиях. А здесь все живое, подлинное, пусть не такое уж безупречное с точки зрения большого хорового искусства.

Дьякон, обернувшись к молящимся, что-то запел и, дирижируя, сделал рукой несколько жестов. И вдруг вся церковь, все находящиеся вокруг меня запели стройно и громко: «Верую… Во Единаго Бога Отца Вседержителя…» Сильный, высокий голос (лирическое сопрано, что ли) выводил около моего плеча, пел с идеальным слухом. «И страдавша, и погребенна, и воскресшаго в третий день по Писанием…»

Я слегка повернулся, думая увидеть молодую красивую женщину (сообразно голосу), и увидел обыкновенную пожилую московскую тетку, которая толкалась бы теперь где-нибудь в очереди за колбасой да ругалась с продавщицей, что та чуть-чуть недовесила, либо с такой же другой теткой, норовящей пролезть без очереди. Но вот забыто про все. Вдохновенно глядит прямо перед собой и немного вверх и добавляет в общее пение свой чистый, несообразный с ее внешностью голос, выводящий слова, тоже несообразующиеся со всем, что происходит на много сотен верст вокруг этой маленькой беленькой церкви, устоявшей на окраине Москвы. «Исповедую едино крещение… Чаю воскресения мертвых…»