Когда пишешь об этом, когда вспоминаешь, все больше и больше накипает возмущение теми, кто хочет замазать и замолчать эти факты. Но что толку возмущаться? Наверно, надо зажать сердце в кулак и спокойно искать причины нашей трагедии.

Рождаясь, революция имеет на текущем счету лишь свое краткое сегодня и безбрежное завтра. Своей истории она еще не нажила, а та история, которую она безжалостно анализирует – история чужая, история враждебного ей общества. Рассматривать ее со стороны – не больно. Но постепенно накапливается самоистория революции, анализировать которую намного труднее, ибо всякое аналитическое самоизучение трудно. Тут не обойдешься одним только знанием теории – тут требуется нравственная сила, чтобы перенести боль самоанализа, боль признания (перед самим собой и перед всем миром) своих ошибок, которые могут перерасти в преступление, если ты простишь их себе.

Подлинная идейность революционера характеризуется, прежде всего, бесстрашием его мысли. Напомню слова Ленина, которые цитатчики никогда не цитируют: "Мы не должны скрывать своих ошибок перед врагом. Кто этого боится, тот не революционер". (Речь в защиту Коминтерна. Соч., изд. 4-е). Сказано просто и резко. Однако сколько сил и ухищрений затрачено со дня смерти Ленина, чтобы скрыть ошибки, а затем и выросшие из них преступления!

Преданность революционера своей идее в корне отличается от преданности фанатика, убежденно зажмуривающего глаза. Разве сила убежденности характеризует фанатика, догматически следующего букве писания? Отнюдь нет. Слепота – вот главный его признак. Слепота – и страх анализа собственных действий. Всякий анализ кажется ему ревизией, пересмотром основ учения, которое он понимает так, как ему удобнее. Впрочем, чтобы предстать в его глазах ревизионистом, вовсе нет нужды пересматривать основы – достаточно осмелиться анализировать и вскрывать недавнее прошлое. В ревизионисты попадают не те, кто пересматривает Маркса, а кто вытаскивает на свет божий тщательно скрываемую сталинскую практику.

Из всех болезней, грозящих любой теории, наиболее опасной представляется мне ее "коранизация", когда главным инструментом наставления заблудших становится ятаган. Полу-образованность же фанатика, владеющего ятаганом, рождает в нем злобную нетерпимость к инакомыслящим и стремление искоренить их. Искоренение же гуманным не бывает, оно всегда жестоко.

Друзья моей комсомольской юности – от дочери портового рабочего Маруси Елько до шахтера Гриши Баглюка – первыми пали от ятагана. Они были идейны той идейностью, которую русские коммунисты получили в наследство от всей русской революционной интеллигенции. Эта идейность по самой сути своей противоположна правоверности, основанной на изучении не книг, а рекомендованных страниц. Если уровень ученика покоится на цитатах – идейности не будет. Коран можно читать с любой страницы, в любом порядке. Теорию и историю революции так читать нельзя.

По всем лагерным этапам носил с собой Гриша Баглюк квадратную тростниковую корзинку, в которой он хранил несколько книг. Там был любимый им Гейне и несколько томов Ленина. Что сталось с Гришиной корзинкой? Вещи расстрелянных, поскольку они не требовались для вечного хранения, попадали в топку котельной или просто в костер, если расстрел происходил в тундре.

Тома Ленина горели на костре – книги с пометками владельцев не передавали в библиотеки. А вокруг костра ходил доверенный работник, член коммунистической партии, которому поручили проследить за исполнением закона, и ворошил палкой в костре, чтобы не оставалось ни одной целой страницы.

Мене, такел, фарес [74]

Обдумывая свое прошлое, я загадывал порой: что было бы, не сдружись я в свое время с Марусей, Рафой, Витей Гореловым? Не примкнул бы к оппозиции? Не читал бы завещания Ленина за тридцать лет до того, как его прочитали все? Одним словом, если бы моя жизнь прошла так же тихо и ровно, как жизнь того товарища, с которым, если помните, мы проспорили до полуночи – рассуждал ли бы я так же, как он, или нет?

Вероятнее всего – да, так же. Вот и представим себе на часок, что я не я, а он.

Генерала из меня не вышло бы по многим причинам, но вышел бы инженер или какой – никакой журналист. И то ладно, зато не копал бы землю, не хлебал бы баланду. Касаемо "личного обыска" – не знаю, что унизительнее: подвергаться насилию или добровольно становиться на колени и целовать, куда прикажут. А может, и на это согласился бы.

Капля долбит камень, не то что мозговую корку. Такой умница и тертый калач, как мой когдатошний редактор Цыпин, великолепно понимавший, что к чему, мог быть не всегда искренним. Но большинство обыкновенных хороших людей, не слишком близких к дворцовой кухне, а потому незнакомых с ее секретами, были бесспорно искренни в те годы.

Пожилым людям, какими теперь стали тогдашние молодые, трудно отрешиться от того образа мыслей, к которому они привыкли смолоду. Это – трюизм, но он объясняет, почему они так ревностно хлопочут об умственном целомудрии молодежи. Вероятно, так же хлопотал бы и я.

Конечно, я имел бы мировоззрение. В его фундаменте лежали бы факты, на мой взгляд, достоверные – а факты из солженицынского "Одного дня Ивана Денисовича" я счел бы не внушающими доверия, а то и клеветническими. Прочитав в "Литературной газете", что его "Раковый корпус" – сочинение клеветническое, я бы из принципа и в руки его не взял, даже если бы его издали у нас. Кое-как, с превеликим трудом примирившись с тем, что речь Хрущева на 20-м съезде партии не является клеветнической, я бы предпочел, чтобы молодежь не знала ее содержания. Или – пусть бы знала, как знают о кольцах Сатурна – они есть, но нас не касаются. Тем более что отклонения, о которых говорил Хрущев, преодолены.