Прохоров поглядел на Кадомцева, будто прицениваясь, пошевелил густыми бровями.

— Кое в чем мы с ним расходимся. Может быть, еще выясним отношения. Уточним.

— И ничего. И хорошо, — сказал Прохоров. — Только чтоб без компромиссов, чтоб своя была линия. И без личностей, а ради общего нашего дела. Вы учтите: ответственность на нас очень большая. Государственная. Так что самолюбие, всякие личные обиды — в сторону.

— Да нет, до обид дело и не дошло.

— Это я в порядке профилактики. На будущее.

Дежурный принес большую бокастую чашку с круто заваренным чаем. Прохоров наполнил блюдце, расписанное замысловатыми фиолетовыми вензелями, и стал прихлебывать чай.

— Немецкий фарфор, — пояснил Прохоров. — Дорогой сервиз. Это нам в прошлом году военная делегация подарила. Из ГДР.

Кадомцев вспомнил, что накануне Микитенко разбил две тарелки, наверное, из этого сервиза. Будет неприятность, если узнает командир. А он, конечно, узнает из доклада дежурного по кухне.

— Я вчера тоже вот так чайком баловался, — сказал Кадомцев. — В Поливановском сельсовете. Только заварка у них какая-то особенная — кирпичный чай.

— Чай кирпичный — вода иртышна, — усмехнулся Прохоров. — Они тут все, местные, водохлебы. И мы помаленьку привыкаем. А насчет визита вашего в Поливановку я знаю. Целиком одобряю.

— Удалось и про Микитенко кое-что узнать. Дело проясняется…

Прохоров закончил чаепитие, платком тщательно вытер заблестевшую залысину, в журнале дежурного по кухне расписался о снятии пробы.

— А с выводами не торопитесь. Какие могут быть выводы за один-два дня? Обмозгуйте, изучите, убедитесь, посоветуйтесь с Забелиным, а уж потом ставьте вопрос в открытую. Докладывайте мне. Вместе будем решать. Мой совет какой? Исходить во всем из главного, из боеготовности. Вот за что с нас первый спрос. Это как часовому на границе: приказ по охране государственных воздушных границ. Такое дело. У вас ко мне никаких горящих дел нет?

— Пока, пожалуй, нет.

— И хорошо. А я вам чемодан привез. Тяжеловатый, надо сказать. Мой шофер ефрейтор Емельянов все удивлялся: чего это туда наложил наш замполит?

— Книги, — пояснил Кадомцев. — Там почти одни книги. Ну и кое-что из амуниции.

— Завидую холостякам! Я сам тоже когда-то чемодан книгами набивал. А сейчас как переезжать — контейнера не хватает.

— У меня все нужные, — сухо сказал Кадомцев.

— Понимаю, понимаю. Читал ваше личное дело. Знаю, что с золотой медалью академию окончили и что над диссертацией работаете. Тема мне нравится.

После завтрака они еще поговорили на крылечке столовой о разных текущих незначительных делах.

Прохоров будто невзначай обронил:

— А Микитенко, говорят, руку поранил… Разбирались?

— Так точно, — подтвердил Кадомцев, чувствуя, что совершил оплошность, не доложив об этом сам. Но он ведь заводил разговор о Микитенко, однако командир почему-то не поддержал его. — По-моему, это все одна цепочка.

Прохоров нахмурился.

— Плохо, если так. Пора бы ее и пресечь. Но я вас не тороплю и не вмешиваюсь. Взялись — доводите до конца.

Кадомцев забежал в казарму переодеться перед общим построением. Затягивая ремень перед зеркалом, с удовольствием отметил перемену в своем внешнем виде. Полевая форма подчеркивала собранность, подтянутость. Разглядывая свое отражение, с усмешкой вспоминал вчерашние утренние треволнения. Прошли лишь сутки, и все стало на место.

Кадомцев, конечно, прекрасно знал, что не только форме радуется он. Причина совсем в другом. В том разговоре с подполковником Прохоровым. Они поняли друг друга — командир и замполит. Без хитроумных намеков, без откровенных излияний — в обычном разговоре правильно поняли друг друга и расставили все точки над «и».

— Встать! Смирно!

Старший лейтенант Вахрушев стукнул каблуками и, печатая шаг, направился с докладом навстречу Кадомцеву.

Кадомцев поздоровался, и ему ответили дружно, но, правда, жидковато: такая уж группа у Вахрушева была малочисленная. Очевидно, только операторы кабин.

Кадомцеву, как поверяющему, следовало сесть где-нибудь на галерке, за одним из последних столов, спокойно слушать и делать свои пометки. Но Кадомцев не любил сидеть сзади. Он сел за стол рядом с Вахрушевым, кивнул: начинайте. Однако Вахрушев действовал не очень уверенно, и это никак не было похоже на него. Делая перекличку, все косился, поглядывал на капитана, словно желая удостовериться, правильно ли поступает. В конце концов решил пошептаться: ему непонятно, кто будет вести политзанятия — он или капитан Кадомцев? Пришлось тоже шепотом объяснить. Вахрушев обрадованно блеснул золотым зубом.

— А я считал: вы мне вводную устроили… Думаю, ну, будет моим гвардейцам внеурочный экзамен!

— У вас беседа? Вот и проводите беседу. А я послушаю.

Пока они переговаривались, солдаты выжидательно притихли, прикидывали: готовиться ли им к ответам, или, может быть, будет выступать сам капитан?

Вахрушев поднялся и мелкими, подпрыгивающими шагами прошел к доске, успев на ходу ловко повесить географическую карту, на которой были нанесены яркие синие стрелы.

— «Боевая готовность!» Такая сегодня у нас тема. Слышали вы об этом много, знаете, что это конкретная обстановка, постоянное боевое дежурство, рассчитанное по часам и минутам. Это сама наша жизнь. А вот что должен делать лично каждый солдат, чтобы службой и трудом своим поднимать боеготовность дивизиона и всех Вооруженных Сил? Этот вопрос мы сейчас и разберем. Кто желающий?