– Я понял, – сказал Титаренко. – Постараемся выяснить…

На следующий день около пяти вечера заявился Титаренко.

– Ну что? – спросил я.

– Левжинский Адам Юрьевич проживает там же, в доходном доме Болотовича. Правда, его несколько потеснили: большую часть квартиры отдали многодетной работнице с фармацевтической фабрики и старухе с тремя внучатами. У нее сын погиб на фронте в Галиции. Невестку изнасиловали и убили. Она поехала в деревню менять последнюю одежонку на картошку, – он взглянул на меня каким-то давящим испытывающим взглядом.

Я уклонился от дальнейшего разговора на эту тему.

– С извозчиками безрезультатно, – сказал Титаренко.

– В каком смысле?

– Опросили всех, кого только можно. Никто не возил по этим адресам в указанные дни и часы.

– Я и не очень рассчитывал… Ладно. К Левжинскому я пойду один. Не возражаете?

– Как вам угодно…

Левжинский оказался человеком лет шестидесяти – сухощавый, чистенький, гладко выбритый с тщательно зачесанными седыми волосами, со следами былой респектабельности. Занимал он одну большую комнату, забитую мебелью в белых парусиновых чехлах, видимо снесенную сюда со всей прежней его квартиры.

Я представился, объяснил причину своего визита.

– Убили?! – он провел узкой холеной ладонью по лбу и опустился на стул, словно боясь, что упадет. – Кто же это сделал? – тихо спросил он.

– Адам Юрьевич, для выяснения этого я хочу задать вам несколько вопросов.

– Пожалуйста.

– У вас не сохранились случайно программки скачек, скажем за последние пять-шесть лет?

– Я храню все программки с момента открытия ипподрома. Что вас конкретно интересует?

– "Пепел". Что это?

– "Пепел" – игреневый жеребец.

– Фаворит?

– Какое там! Господин Мадер купил его в конце 1915-го года. Я уговорил его. Никто не верил в "Пепла", считали, что выбросили деньги. Но я и жокей Боровец почувствовали, что "Пепел" – будущая жемчужина в нашей конюшне. Что сказать? Трудный был жеребец. Выпустить мы его рискнули впервые перед закрытием сезона 1916-го года. Больше не успели в связи с известными вам событиями в феврале 1917-го.

– То есть он участвовал в одной скачке?

– Да. В четвертой. Тогда и произошла сенсация.

– А именно?

– Ставок на "Пепла" почти не делали. Разве что кто-то ради шутки. В "Пепла" никто не верил, жеребец новый, никто о нем ничего не знал. А я верил и уговорил одного знакомого. Сказал, что если "Пепел" проиграет, я погашу половину проигрыша своими деньгами. "Пепел" выиграл скачку, а мой знакомый положил в карман огромную сумму. Вечером мы отметили победу в ресторане Яроховича.

– Кто этот счастливец?

– Адвокат Иегупов Борис Николаевич. Он помешан на лошадях, дружил с жокеями. В общем, свой человек на ипподроме, в конюшнях.

Имя адвоката Иегупова было мне знакомо: молодой, способный, выиграл несколько крупных нашумевших наследственных дел; несмотря на молодость, вращался в кругу солидных промышленников и деловых людей, но, по слухам, хваток, циничен, высокомерен, кое-кто из старых адвокатов считал его авантюристом.

– Он бывал в доме у Мадеров? – спросил я.

– И не раз. Там любили поиграть в карты. Принимали и его, восходящую звезду. Это же он выиграл миллионное дело для купца Чернецкого, когда тот судился с заводчиком Лункевичем. Кроме того, Иегупов ухаживал за племянницей господина Мадера. Она ушла сестрой милосердия на фронт и погибла весной 1915-го, когда немцы осуществили Горлицкий прорыв.

– Вы так хорошо знаете все о семье Мадеров.

– Я работал у него с 1901-го года.

– Кто еще бывал у Мадеров, когда собирались поиграть в карты?

– Известные в губернии и в городе люди; купцы, промышленники, финансисты, крупные адвокаты.

– А Чернецкие, Йоргосы, Пирятинские?

– Непременно.

– Когда вы последний раз видели Иегупова, Адам Юрьевич?

– Зимой 1917-го. Потом он куда-то исчез.

Поблагодарив Левжинского, я ушел. После полудня мы с Титаренко отправились к вдове Йоргоса. Сам Йоргос застрелился в 1913 году, запутавшись в каких-то любовных тенетах. Теперь вот ограбили его вдову. Жила она в маленьком флигеле. Большой собственный дом был конфискован, в нем разместились какие-то конторы, связанные с речным портом и пристанями (дом находился невдалеке от порта).

Мадам Йоргос – пожилая, сухая, как тарань, южного типа женщина с широко раскрытыми, вроде навсегда испуганными черными глазами – была суетлива и взволнована. У низенького окна стояла швейная машина, рядом лежала какая-то ткань. Заметив мой взгляд, хозяйка смущенно сказала:

– Я в юности умела неплохо шить. Сейчас пригодилось, жить как-то нужно.

Комната являла собой какой-то склад вещей и предметов. Как и у Левжинского, сюда из большого многоквартирного дома было снесено все, что оказалось возможным втиснуть. Картина рухнувшей жизни.