Возвращались поздно. Солнце уже коснулось земли, когда вдали завиднелся кремлевский холм. Неожиданно князь Даниил, будто продолжая прерванный разговор, произнес:

–  Княжество Рязанское Ордой вконец разорено, Рязань едва стоит.

–  Не бывает того года, чтобы ордынцы по ее землям с набегом не пронеслись. Люд спасения ищет.

–  Близится время, когда Коломну под защиту московского князя возьмем.

–  Дай Бог.

–  Коломна и Переяславль - две руки тела московского.

–  Зело взъярится великий князь.

–  Зависть гложет брата Андрея. Он на Дмитрия завсегда зубы точил.

–  Великий князь алкает все под себя подмять.

–  Допрежь обманывали, ныне убедился - злобствования его родную кровь пересиливают.

Помолчали и снова заговорили:

–  Не пойдет ли великий князь на Москву? Чай, у него сил поболе. Да и хан на его стороне.

–  Думал о том, боярин. Андрей ежели и пойдет, то хан в наши распри не вмешается. Ему в радость наша грызня. А коль подступит великий князь к Москве, то мы объединимся с тверским князем. Сообща отобьемся.

–  Истину сказываешь, княже. Михайло Ярославич любви к Андрею Александровичу не питает, хотя и держат в женах родных сестер.

Разговор перекинулся на Анастасию и Ксению.

–  Княгиню Анастасию жалко. Сколь вижусь с ней, тоска ее гложет, - заметил Даниил.

Стодол усмехнулся:

–  Мне, княже, под седьмой десяток добирается, а коли б женку мне годков тридцати, ее бы тоска не заедала.

–  Немало лет прошло, как городецкий князь Андрей Александрович взял в жены Анастасию, а Михайло Ярославич - Ксению. В Твери мир и согласие, голоса княжат слышатся, а у великого князя незадача…

–  Красива Анастасия. О-хо-хо, мысли грешные.

–  Не возжелай жены ближнего твоего - аль позабыл, боярин, заповедь?

–  Как забыть, коли лукавый под ребро толкает.

Въехали в московский посад. Стража с башен издали углядела князя, подала сигнал, и кремлевские ворота распахнулись, впустив всадников.

Первым, кого Даниил встретил, войдя в палаты, был Юрий. Невысокий, коренастый, с русой бородкой, княжич был похож на отца: такие же глубоко прячущиеся под нависшими бровями глаза, мясистый нос и одутловатые щеки.

–  Сыне, - сказал ему Даниил, - весной отправлю тебя к хану Тохте, повезешь ему дары московские. .Настает такое время, когда Москва Владимиру противостоять должна, а без благосклонности хана нам не удержаться.

–  Как велишь, отец. Хотя Москва княжество малое и богатством ноне обижена, однако в Орду есть с чем ехать.

–  Трапезовали?

–  Тебя, отец, дожидались.

–  Тогда зови Ивана и вели стряпухе стол накрывать, я переоденусь да умоюсь с дороги. Эвон, морозом лик прихватило, и борода не спасение.

Даниил рассмеялся.

–  Ты чему, отец?
– удивился Юрий.

–  Тому, сыне, что, по всему, кровь моя уже не греет, а я на мороз пеняю.

–  Ты, отец, еще в теле.

–  В теле-то в теле, да куда годы денешь, а они сказываются.

С тем в опочивальню удалился. Гридин помог князю разоблачиться, подал рубаху, но Даниил молвил ему:

–  Потом надену, сейчас прилягу, чуть передохну перед трапезой.

Сомкнул глаза и не заметил, как заснул. Юрий заглянул в опочивальню, увидел спящего отца, сказал гридину:

–  Не буди, пусть спит, - видать, умаялся.

Ох, Дарья, Дарья, крепко же ты запала в душу Олексе. С того памятного воскресного дня, как поел он Дарьиных пирогов на торгу да провел пирожницу домой, улучит свободное время, так и бродит вокруг ее домика. Он у нее ладный, на каменной основе стоит, бревна одно к одному подогнаны, тесом крыт. И месяц и другой все не решается гридин постучать в двери Дарьиного дома.

Но однажды к калитке вышла сама Дарья, улыбнулась по-доброму:

–  Терпелив же ты, гридин.

–  Да уж как видишь.

–  А ежели прогоню?

–  Ходить буду, пока не примешь.

–  Коли так, что с тобой поделаешь, заходи.

Слегка пригнувшись под дверным проемом, Олекса вошел в сени, снял подбитый темным сукном полушубок и шапку, повесил их на колок, вбитый в стену. В полутемной горнице в печи весело горели дрова, на лавке стояла кадка с кислым тестом. Хозяйка готовилась печь пироги.

Олекса сел. Дарья встала в стороне, скрестив на груди руки. Улыбнулась: