— Почему ты мне не сказала всего этого сразу?

— Это не входило в мою миссию. Ты получишь полную информацию в Бухаресте, конечно, если ты туда отправишься.

— Продолжай, прошу тебя.

— На этот раз все, клянусь.

— Ладно, пусть директор решает, — вздохнул Коплан.

Чтобы рассеять тучи, затянувшие в результате этого напряженного разговора небо их беззаботного уик-энда, они решили прогуляться по Монмартру.

С наступлением ночи они вернулись на улицу Ренуар и с молчаливого согласия забыли о своих профессиональных проблемах, чтобы сполна насладиться блаженством, которое хорошо умели доставлять друг другу.

Но в перерывах Коплан не выпускал из вида своей цели. Однако все вопросы, которые задал он своей очаровательной подруге, остались без ответа. Сильвия же не уклонилась от темы и сама вернулась к ней, спросив Франсиса:

— Если эту миссию в Бухаресте поручат тебе, не мог бы ты на обратном пути сделать небольшой крюк и заехать в Вену?

— Зачем?

— Чтобы успокоить меня.

Он рассмеялся:

— Плутовка! Ты хочешь таким образом узнать, что ваши секретные соглашения с таинственным Алмазом имеют благоприятное для Австрии развитие?

Она с виноватым видом опустила голову и прошептала:

— Тебе известна мысль Анатоля Франса: «Женщина откровенна, если она не лжет без причины»?

— Тебе это очень подходит.

— Есть другая цитата, которая мне тоже подходит. Я вычитала ее в журнале «Эль», на который подписываюсь, чтобы поддерживать свой французский: «Тело женщины питается ласками, как пчела цветами».

— Красиво, — прокомментировал Франсис.

Они лежали на диване в одежде Адама и Евы до грехопадения.

Она шепнула ему на ухо:

— Мой милый, я твоя пчела…

Даже мертвый воскрес бы при виде ее красивого тела. Коплан забыл СВИК, Старика, Румынию и прочее…

В тот же вечер и в то же самое время по воле судьбы, управлявшей людьми без их ведома, Людвиг Кельберг думал о Париже и вспоминал женщину, которую любил в этом городе. Его воспоминания неожиданно были прерваны событием, нарушившим его долгое одинокое заточение.

Уже неделю провел он в одиночной камере военной тюрьмы «Лупеаска», расположенной в самом Бухаресте.

Немецкого шпиона, охраняемого днем и ночью, еще не допрашивали. Вооруженные охранники, у которых он настойчиво требовал встречи с адвокатом, ему не отвечали.

Кельберг понимал, с какой целью его подвергли тяжелому испытанию одиночеством. Это был классический метод, используемый во всем мире, чтобы сломить заключенного, дать ему понять, что отныне он исключен из общества, управляемого законами, что ему нечего рассчитывать на помощь извне и что он остается один на один со своей судьбой.

Людвиг Кельберг держался хорошо.

Вместо того чтобы деморализовать его, этот нечеловеческий режим закалял его железную волю.

Разумеется, в первые часы своего заточения, погрузившись в пустоту, он начал хандрить. Он не мог себе простить, что не уехал сразу после тревоги в парке Филипеску. Дело в том, что он так и не догадался о слежке, начатой сразу после его выхода из автобуса. Он думал, что люди Сигуранты поджидали его на квартире и что он совершил непоправимую ошибку, отправившись туда за своими вещами.

Но и эта самонеприязнь, знакомая всем заключенным, продолжалась недолго. Зная, что человек, лишенный свободы, оставшийся наедине со своими мыслями, становится врагом самому себе и своим собственным палачом, Кельберг преодолел эту слабость.

Тюремщики обращались с ним вполне терпимо. Хотя с ним не разговаривали и не отвечали на его вопросы, его не били и сносно кормили. Кроме того, каждое утро к нему приходил тюремный цирюльник и молча брил его в присутствии одного гражданского охранника и одного военного. Правда, согласно обычаю, его личную одежду заменили на серую полотняную пижаму с регистрационным номером на груди и забрали все, что он имел при себе в момент ареста.

Что же касается камеры, то она была чистой. К сожалению, через маленькое зарешеченное окошко проходило слишком мало воздуха и света.

Ни разу Кельберг не заметил ни одного заключенного, и до него не доносилось шума ничьих шагов или звука голосов в коридоре, не считая ходьбы охранников взад-вперед.

В его заточении была одна особенность: его не выводили на предусмотренную в регламенте десятиминутную прогулку во дворе тюрьмы, прогулку, на которую имеют право заключенные во всем мире, даже политические.