Шаги приближались. Странный бородатый старик с палкой и ученическим портфелем спускался с лестницы.

– Молодой человек! Позвольте прикурить?

Илья с трудом вытащил зажигалку - ему легче было б пронести наверх по лестнице чемодан, наполненный кирпичами.

– Спасибо. Красивая вещица.
– Старику не хотелось уходить.
– Вам неведомо, как назывался раньше этот переулок?.. Жаль. В ваши годы я прекрасно знал и Москву, и Питер. Прекрасно помню, как в двадцать девятом году шел с читательской конференции из Дома печати - бывший дворец княгини Елены Павловны. Выступавших помню... А вот где живет мой редактор, не помню, хотя у него вчера был, и забыл, как теперь называется переулок. Только этаж запомнил. Простите, у вас какая-то неприятность? Почему так дрожат руки?

Илья наконец понял, что этого чудака бояться не следует: он никак не мог участвовать в спектакле, сценарий которого родился у Ильи в голове минуту назад. Нервы, сжатые в комок, как-то сами разжались. Вместе со стариком он спустился вниз. Илья не мог больше думать о Капитане, в который раз мысленно переживать свой арест.

Впереди, на повороте улицы, мелькнула надпись «Вина - воды».

– Давайте зайдем, - неожиданно предложил он.

Старик вынул из бокового кармана круглые часы на ремешке.

– Пожалуй, только совсем ненадолго. Мой редактор - человек пунктуальный, к тому же нездоров. Я отвечаю перед лечащим врачом...

– Вот говорят: «Все мы отвечаем друг за друга», - неожиданно вдруг заговорил Илья.
– Но ведь за меня вы отвечать не собираетесь. Это только слова! Кто я вам? Да и перед кем отвечать?

– Так-то так...

– Я часто думаю об этом последние дни. Или еще вот: пока человек один, нельзя ничего сказать о том, есть у него совесть или ее нет. Ведь сам-то человек ни хороший и ни плохой. Только по отношению к другим людям он бывает положительным либо отрицательным...

С потолка магазина свешивались нити с продетыми на них бамбуковыми стаканчиками. Ударяясь друг о друга, стаканчики издавали приятное звучание. Сквозь завесу бамбука по двое, по трое в магазин входили мужчины, чтобы через несколько минут вот так же жарко говорить о чем-то, что раньше не принимали близко к сердцу, а сейчас, после стакана вина, вдруг стало дорогим, хоть плачь, и непонятно, как ты жил без всего этого.

– Так, так, - соглашался старик.

– Я ни за кого не отвечаю. Разве только за жену и сына. И других прошу не отвечать за меня. Сам разберусь.
– Илья только пригубил стакан и поставил на стойку.

– Молодой человек, - спросил старик, - вы что-нибудь слышали о битве при Каннах?

– Канны? Когда учил историю на первом курсе.

Ксилофоном звучали бамбуковые стаканчики, слышалась неясная речь.

– ...Пятьдесят тысяч римлян погибло, пять тысяч попало в плен. Тогда Ганнибал сказал пленным, чтобы они выбрали десять человек, которые вернутся в Рим и убедят соотечественников выкупить всех римлян из рабства. Но дело не в этом. Уходя, посланцы поклялись Ганнибалу, что обязательно возвратятся, - вот к чему я веду речь. Когда посланцы покинули лагерь, один из десяти с дороги вернулся: притворился, что забыл какую-то вещь. А потом снова догнал товарищей. Так он освободил себя от клятвы, данной Ганнибалу...

Незнакомые мужчины притихли, слушая старика.

– ...Что говорить? Мнения в римском сенате разделились. И тогда сказал Тит Манлий Торкват, человек честный, воспитанный в строгих правилах: «Сдавшихся без боя на милость победителей спасать нелепо...» Я обращаю внимание на другое. Когда сенат отказал посланцам в выкупе, девять из десяти пошли назад, к Ганнибалу, рыдая и обливаясь слезами. А десятый, у которого не было совести, выражаясь вашими словами, как ни в чем не бывало остался дома... Так вот. Сенат так не оставил дело: хитреца взяли под стражу и под конвоем отправили к Ганнибалу.
– Странный старик улыбнулся, отпил из стакана.
– К чему, спросите вы, такая щепетильность? Да еще в отношении противника?! Не проще ли объявить поступок лжеца военной хитростью, а его девятерых товарищей представить простаками? Совесть представляется вам чем-то абстрактным. На самом же деле она реальна, как наши руки, цвет глаз. Древние это понимали. Совесть не может исчезнуть на время и появиться снова.

– Совесть, по-моему, дело личное.

– Уверен в обратном. Вы задумывались, почему человечество так болезненно-упорно призывает к совести? Что заставляет нас веками твердить - «бедный, но честный», «честь смолоду», «угрызения совести», в то время когда вокруг всегда предостаточно других примеров? Попробуйте противопоставить что-нибудь этому. Не найдете. Я искал. Ни на родной мудрости, ни даже более-менее авторитетного высказывания. Нет их! И быть не может. Почему? Подумайте.

– Вы латинист?
– Илья пожалел, что затронул больной для себя вопрос.

– Преподавал когда-то. Теперь я графоман.
– Он кивнул на потрепанный ученический портфель, прислоненный к столику.
– Не знаете, что это такое? Не дай Бог узнать. То же, что и писатель. Те же муки творчества и радости, может, их лаже больше, чем у настоящего писателя, потому что вся жизнь в этом... Только, кроме редакторов, вас никто не читает. Вы извините. Я, кажется, погорячился - вино. Вино и годы!
– И уже совсем спокойно, даже скучно, добавил: - Из лжи ничего, кроме лжи, не получается. В жизни только правда и ложь - терциум нон датум. Третьего не дано.