— Не помнишь, в прошлом году или в позапрошлом?

Он ей сказал, что это было двенадцать лет назад.

Она нахмурилась:

— Ужас какой!

— Вообще-то, нечто подобное ей всегда было свойственно, — объяснял Грант доктору. — Однажды сдала шубу на хранение и забыла, куда дела. Это было, когда мы зимой часто уезжали в теплые края. Потом сказала, что она это неумышленно, но нарочно: так она, дескать, как бы расставалась с грехом. А то уже достали эти, которые всех стыдят, у кого меховые пальто.

Хотя и безуспешно, Грант пытался объяснить кое-что еще — например, что следовавшие за такими промахами удивленные извинения в устах Фионы были больше похожи на вымученные фигуры речи, едва скрывающие то, что на самом-то деле она так забавлялась и развлекалась. Как будто, попадая в эти переделки, она втайне радовалась неожиданным занятным приключениям. Играла в игру, надеясь, что и он поймет и присоединится. У них всегда был вкус к разного рода играм — тарабарские диалекты, выдуманные персонажи… Бывало, Фиона говорила чужими, нарочитыми голосами, и подчас эти вкрадчивые щебетания или льстивые мяуканья (тут он осекся, не стал дальше рассказывать доктору) невероятным образом оказывались похожими на голоса его женщин, которых она никогда не встречала и ничего о них даже не знала.

— Да-да, конечно, — сказал врач. — Сначала это происходит избирательно. Мы ведь не знаем, правда же? Пока не поймем закономерности сбоев, мы ничего не сможем сказать.

Вскоре оказалось, что уже вряд ли важно, как это называется. Фиона, которая в одиночку за покупками уже не ходила, однажды вдруг исчезла из супермаркета, стоило Гранту повернуться спиной. Потом, за много кварталов оттуда, ее задержал полицейский, когда она брела по середине проезжей части. Спросил, как ее зовут; она с готовностью ответила. Затем спросил, как зовут премьер-министра страны.

— Ну, молодой человек, если вы этого не знаете, как же вам можно доверять такую ответственную работу!

Тот усмехнулся. Но через секунду она ошиблась: спросила, не видел ли он Бориса и Наташу.

Она имела в виду русских борзых, которых много лет назад приютила, вначале сделав одолжение подруге, а потом влюбившись в них по гроб их жизни. Возможно, появление собак совпало с моментом, когда она поняла, что, скорее всего, детей у нее не будет. Что-то там с трубами — то ли непроходимость, то ли какой заворот, теперь уж Гранту и не вспомнить. Он всегда избегал раздумывать над устройством всей этой женской машинерии. А может быть, собаки появились как раз после смерти ее матери. Их длинные ноги и шелковистая шерсть, их узкие, добрые, бескомпромиссно-честные физиономии были ей очень под стать, когда она ходила с ними на прогулки. В те дни и сам Грант, едва-едва удостоившийся первой работы в университете (деньги тестя были там настолько желанны, что политическая запятнанность прощалась), кому-то мог показаться тоже этаким питомцем, которого чудачка Фиона по доброте душевной подобрала и давай о нем заботиться, кормить и выхаживать. Впрочем, он этого, к счастью, не понимал, понял лишь много позже.

В тот день, когда случился этот ее уход из супермаркета, за ужином она ему сказала:

— Ты ведь знаешь, что в конце концов со мной придется сделать, верно? Тебе придется поместить меня в тот пансионат. Как его там, «Лукозёрье»?

— «Лугозеро», — поправил Грант. — До этого мы не дошли еще.

— Лугозеро, Глюкозеро, — заперебирала она, словно они затеяли очередную игру. — Блукозеро, Блудозеро. Вот, Блукозеро и есть.

Он сидел, опершись локтями на стол и пряча лицо в ладонях. Сказал, что если они и пойдут на такой шаг, то это надо будет оформить как нечто временное. Этакий терапевтический эксперимент. Лечение отдыхом.

Одно из правил гласило, что весь декабрь туда никого не пускают. Праздничный ажиотаж, видите ли, чреват эмоциональными срывами. Что ж, поехали в январе; ехать было минут двадцать. Перед тем как выскочить к шоссе, их сельская дорога нырнула в болотистую низину, с приходом зимы замерзшую и заснеженную. Тени болотных дубов и кленов падали на сверкающий снег черными полосами. Фиона сказала:

— Ой, помнишь?

Грант в ответ:

— Да, я как раз об этом подумал.

— Только тогда это было лунной ночью, — сказала она.

Она имела в виду тот случай, когда они вечером пошли кататься на лыжах и при полной луне снег был исчерчен черными полосами. Пройти этой низиной вообще можно только глухой зимой. Было слышно, как деревья трещат от мороза.

Ну если она и это помнит, да так верно и явственно, то разве может с ней быть что-то и впрямь серьезное?

Он даже чуть не развернулся, не поехал обратно домой.

Было и еще одно правило, которое довела до его сведения супервайзер: она сообщила, что к новым постояльцам в течение первых тридцати дней посетители не допускаются. Именно такое время чаще всего требуется, чтобы привыкнуть. Пока это правило не ввели, случались и мольбы, и слезы, и вспышки ярости — даже со стороны тех, кто поселился добровольно. Примерно на третий или четвертый день новенькие начинали жаловаться и упрашивать, чтобы их отпустили домой. И бывало, что родственники не выдерживали, давали слабину, а в результате домой увозили таких, кому там было потом не лучше, чем до лечения. И спустя когда полгода, а когда и несколько недель всю тягостную нервотрепку приходилось повторять.

— Тогда как наш опыт, — объясняла супервайзер, — говорит, что, если их предоставить самим себе, обычно они успокаиваются и живут себе тут, довольные, как сто енотов. Пациентов даже приходится заманивать в автобус, когда мы затеваем экскурсию в город. То же самое с визитом домой. Их потом можно совершенно спокойно привозить домой — ну, ненадолго, конечно: на часик, на два, — они там сами первые начинают волноваться, как бы скорей обратно, чтобы не опоздать на ужин. «Лугозеро» им уже как дом родной. Разумеется, я не говорю о тех, кто на втором этаже, этих мы не отпускаем. И слишком хлопотно, да и сами-то они все равно не понимают, где находятся.