Все трое гоготали, но через пять минут в комнате действительно никого не было, и я мог спокойно писать.

А в дни получки или по праздникам, когда вместе с ребятами я позволял себе пропустить по стаканчику, Дима и Слава не забывали поднять тост за «жертву ГУЛАГа — шлифовщика и писателя».

Среди этих парней, правильных до прямолинейности, я казался себе таким же чудаком, как и среди «новых» законников: там, у Сизого. И все же втайне им завидовал. Они прошли испытание боем и, несмотря на невзгоды, потерю друзей, предпочли всему остальному правду и справедливость. Не то, что я, растративший свою жизнь впустую. Если б они узнали, что трудовой стаж на воле у меня чуть больше года. А мне вот-вот пятьдесят пять стукнет. Не уверен еще, дадут ли пенсию.

Дай-то Бог, чтоб мои ребятки не сорвались. В нынешнее смутное время немалую надо иметь силу воли, чтоб не свернуть с дороги. И в жизни сумятица, и в политике, магазины пустые. И нарастает эта неразбериха, как девятый вал на картине у Айвазовского. Дельцы типа Сизого, подкупают власти, наживаются, бесятся с жиру. Для них «карманники», «медвежатники» и другие воры, будь они хоть трижды «в законе», — мелкая сошка, подручные. Но их труд «законники»-самозванцы неплохо оплачивают. И многие из молодых соблазняются, идут в услужение…

Теперь, после долгих бесед с Иваном Александровичем, раздумий и наблюдений я начал во всем этом понемногу разбираться. Узнал, что и среди «афганцев» хватает парней с нечистой совестью, есть даже торговцы наркотиками. И тем более оценил своих «однокамерников». Не оступитесь, дорогие мои. Если вы вдруг прочтете эти записки, знайте, что, рассказывая о своей воровской жизни откровенно и без утайки, хотел, чтоб другие, и вы в том числе, не повторили моей ошибки.

Я мог бы пролистать в памяти еще не один десяток страниц своих воспоминаний. Но чем ближе события, о которых рассказываю, к сегодняшнему дню, тем труднее выставлять их на суд читателя. Хотя бы потому, что многие из людей, которых я должен назвать, либо достаточно молоды и у них все еще впереди, либо близки мне настолько, что не хочу лишний раз сыпать соль на их раны, начавшие, может быть, заживать. Вот почему о годах, прожитых после злополучной кражи сейфа, подробно не рассказываю.

А после — та самая встреча с Сизым, которая едва не кончилась для меня плачевно. Спасибо Ивану Александровичу, что все обошлось.

…И вот мы сидим у него дома, гоняем чаи и ведем разговор о моих записках и других интересных вещах. Квартирка тесная, однокомнатная. Старая мебель с потускневшей от времени полировкой. Нет даже письменного стола — работает Иван Александрович на краешке большого обеденного, как и я в своем общежитии. Зато сколько у него книг — стеллажи и в прихожей, и в комнате заставлены сверху донизу.

Жена Ивана Александровича Оля подала к чаю кулебяку с рыбой — собственной выпечки, посидела с нами немного и ушла на кухню хлопотать по хозяйству. Иван Александрович участливо и подробно расспросил меня о житье-бытье, о работе. И уж потом перешел к предмету разговора.

Не резон мне хвастаться, но скажу, что похвалы удостоился. Особый интерес вызвали у него те места записок, где я рассказываю о кафе, в котором воры обедали, и о Золотом.

— Понимаешь, Валентин Петрович, — Иван Александрович оседлал, как я уже догадался, своего любимого скакуна, — только закоренелый упрямец не разглядит в этом черты исподволь зарождавшейся организованной преступности. Ваши сборы в кафе на Сретенке, вообще говоря, напоминают сходки.

— Прошу прощения, Иван Александрович, но во время обедов мы никогда не обсуждали вопросы, по которым нужно было голосовать. Так, мелочовку разную: кому помочь материально, кого выручить из беды. Одних мирили, других приструнивали.

— Да я, дорогой Валентин Петрович, вовсе и не собираюсь ставить знак равенства между вашими обеденными застольями и «сходняками». Кафе было как бы рабочим органом, постоянно действующим между сходками. Да и вы сами, перечисляя вопросы, которые решались в часы обеда, в сущности, подтверждаете этот вывод. Сходки собирались, когда возникала необходимость принять какое-то очень важное решение. Кто-то нарушил воровской закон, ссучился, предал подельника. А вот житейские, бытовые и прочие повседневные дела вы обсуждали за обедом. Не так ли?

Подумав, я с ним согласился.

И еще одно место в ваших записках показалось мне в этом смысле важным, Валентин Петрович. Это рассказ о Володьке Золотом. Примечательная фигура. Мудрый, добрый, человечный. Почти как вождь. Я чувствую по воспоминаниям, что он для Вас остался легендарной личностью.

— Авторитет был непререкаемый, что верно, то верно, — подтвердил я. — Но вождь — это уж слишком громко, Иван Александрович.

— Не скажите. Именно из таких, как Золотой, и вырастали мафиози. Для этого были у них все предпосылки — и голова на плечах, и хватка, и большие деньги.

Мы допили успевший остыть «чифир» и вышли на лестничную площадку покурить. Оля сидела на кухне с вязаньем в руках.

Иван Александрович отстаивал свои позиции, как всегда, с жаром. Хотя, если честно, в этот раз не было у меня никакого желания с ним спорить. После долгих раздумий над тем, что говорил он тогда, год назад, я все больше убеждался в его правоте. И из оппонента фактически стал его сторонником.

Когда мы вернулись в комнату, я задал вопрос, который, так сказать, заготовил впрок, — давно уже не давал он мне покоя.