Юрий Всеволодович промолчал.

Они вышли на венец к городским воротам. Симон остановился и повернулся лицом к Волге. В багровых лучах закатного солнца противоположный берег высвечивался необыкновенно глубоко, так что окраина земли, к которой помыкало небо, отодвинулась в неоглядную даль.

— Смотри, сын, — совсем иным, детски восторженным голосом позвал Симон. — Всю Русь отсюда можно обозреть. Сам Киев позавидует… Вот где надобно было бы стольному граду встать! — И, смутившись, прибавил: — Мечтание такое у меня. Но только мечтание.

Юрий Всеволодович очень хорошо понял, что за мечтание.

Он жил в Городце, положившись на неминучее в земном пути предопределение судьбы, не ропща на свой жребий и не пытаясь предугадать дальнейшую участь, лишь свято веря в Божий промысел. И Симон поддерживал его в этом, часто говоря о неисповедимости путей Господних, все повторяя из Матфея: «Знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него».

Почему-то казалось, что владыка в этих словах о нуждах и прошениях видит не тот смысл, какой воспринимал сам Юрий Всеволодович, а больше, глубже, судьбоноснее. Будто и утешал своего духовного сына, но в то же время никогда не утверждал, что нынешнее — навсегда. И это странное мечтание о стольном граде здесь, на Волге…

Юрий Всеволодович гнал от себя эти мысли и догадки, иногда впадал в уныние, не находя просвета в жизни, иногда тайно надеялся на что-то, чего никак не решился бы высказать вслух.

Веря в бездну богатства премудрости и ведения Божия, епископ Симон был накрепко привязан к земле, к мирским будням и заботам. Любуясь пойменным лугом, буйно расцветшим после спада вешней воды, обронил будто ненароком:

— Грешно не использовать столь тучные пастбища. А рыбы-то в полоях!

Тогда Юрий Всеволодович призвал огнищанина и велел ему налаживать хозяйство, обустраиваться, как бы рассчитывая весь век здесь проводить. Огнищанин приехал сюда вместе с князем, но томился от безделия, не зная, надо ли ему надевать отличия дворецкого, потому как ни двора настоящего, ни хозяйства, которым ему надобно управлять. Он только и ждал княжеского слова — уже через несколько дней забегали по усадьбе бояре, дворяне, отроки и мечники княжеские. Огнищанин наряжал их по возможностям и пристрастиям: кого ключником и казначеем, кого постельничим, стольником, конюшим, седельником.

Уже к осени на княжеском дворе было две тысячи кобыл, полтысячи коней, а на гумнах несколько тысяч стогов сена для них. В амбарах, кроме жита, стали появляться разные товары, в том числе железо и медь. В скотницах — великих кладовых и в глубоких, со льдом бретьяницах скопилось несколько сот берковцев с разными ставлеными и ягодными медами: сыченым, обарным, черемховым, приварным, брацким, почти сто корчаг с греческим вином, которое доставили мимоезжие купцы. Они же в следующий приезд привезли разные заморские плоды, индийский перец, благовония. В платежных сундуках стало увеличиваться число богатых одежд, сапог сафьяновых, поясов, украшенных золотом и каменьями. Словом, жизнь пошла совсем княжеская. Вслед за купцами нашли дорогу в Городец камские булгары, мурома с Оки, меря и черемисы с левого волжского берега — везли мед, дичину, рыбу, пушнину.

А Юрий Всеволодович все ждал гостей из Владимиро-Суздальской земли, ждал вестей каких-нибудь значительных, которые всю жизнь его здешнюю налаженную перевернут, возвратят ей остроту, волю, да, прямо говоря, права возвратят, которые он потерял. «Несбыточно, нестаточно!» — твердил сам себе и все-таки ждал. Ни с кем думами своими не делился по-прежнему, лишь глядел жадным взглядом на уходящие вдаль дороги, не покажется ль гонец.

Только дважды за свою жизнь — в Городце и потом через много лет на Сити — испытал он тугое стеснение ожидания, душащее, дразнящее, все собой заполняющее.

И он дождался. Дождался ведь! Целый год длилось его терпение и молчание.

Сторожа углядела с крепостной стены, как на правом берегу спешились два всадника. Один остался с лошадьми, другой на легкой ладейке стал пересекать Волгу. Оказался дружинник из Владимира. Весть принес изустную:

— Великий князь Константин Всеволодович требует прибыть к нему немедля.

Юрий Всеволодович вскинул в мгновенном гневе густую бровь: требует? Но овладел собой, с незабытой властностью ответил:

— Скажи, буду. Елико возможно, скоро.

Он намеревался выехать верхом с тремя заводными лошадями, но Симон, кому верхоконная езда не дозволялась по сану, сказал, что надобно запрячь шестерик и ехать вместе.

Брод через Волгу имелся значительно выше, почти у Ярославля, так что немедля не получилось. Прибыли во Владимир лишь через две седмицы.

— Крест-то будешь целовать? — вдруг спросил Симон уже в виду городских стен.

— Н-не знаю… — неопределенно протянул Юрий Всеволодович, вспомнив, как на требование Мстислава Удатного целовать крест великому князю надменно ответил:

— Мне целовать вам крест невместно.

Но теперь?..

— Теперь-то, я думаю, надо быть выше злопамятства? Как думаешь, владыка?

Симон ничего не сказал, но еле заметно кивнул черным клобуком. После недолгого молчания произнес:

— Чаю, и не надобно это будет.

После этого долго ехали в безмолвии, пока Симон снова не разнял уста:

— Чаю, попросит он тебя принять великое княжение.

Сердце Юрия Всеволодовича стукнуло радостно и тревожно.

— С чего бы это вдруг?