— Святополк хоть и взлез с окровавленными руками на трон, но земля наша не захотела его носить, в помрачении ума кончил жизнь свою где-то в Богемских пустынях. А у тебя разум на месте, изворотлив ты и блудлив, как я погляжу.

При этих словах Глеб неожиданно вскочил, впился взглядом в лицо Юрия Всеволодовича. Под болезненно красными, вспухшими веками его темные, без зрачков глаза казались непроницаемыми, однако что-то таилось в их глубине, на самом дне — ужас ли, безумие ли… Но только миг один и длилось его замешательство, Глеб овладел собой, снова опустился на колени, но голос все же выдал его, чуть дребезжал, когда он спросил:

— Ты хочешь, стало быть, знать, почему я с ума не съехал или не вздернул себя на осину? А зачем? — Глеб с нарочитой наглецой ухмыльнулся в седые усы.

— Ну, ладно… — выдохнул Юрий Всеволодович. — Я не духовник твой, чтобы выслушивать бесстыдные глаголы… А другие-то навряд от тебя и услышишь…

— Не веришь мне? Я знал, потому с собой тебе важного татарина привел. — Глеб заерзал, выказывая побуждение подняться с колен и вылезти из угла.

— Он же монгол?

— Кто их разберет, все они одна морда. А ты его накормил? Мы ведь с ним с третьего дня ни маковой росинки во рту не держали.

Юрий Всеволодович позвал отрока:

— Подай меду и хлеба.

Отрок положил на столешницу каравашек, поставил долбленную из кала солонку и глиняный запечатанный кувшин.

— Нацеди в чашу. Ему одному.

Глеб нетерпеливо опрокинул в волосатый рот тягучий крепкий мед.

— Налей еще.

Опорожнив вторую чашу, он сразу заметно подобрел, глаза под мохнатыми бровями стали блескучими и шалыми.

— Я тебе, царь Георгий, как на духу скажу…

Юрий Всеволодович смотрел испытующе, прикидывал: спьяну ли, с издевкой или из сугубой учтивости и усердия царя подпустил?

— Хлеб-то мягонький! — Глеб любовно поглаживал белесую корочку ржаного каравайчика. — Сами печете?

— Пекли… А нынче уж ни муки, ни житного квасу. Жду Ярослава из Новгорода, вот-вот должен быть.

— Каравай начинают с головы. — Глеб снял с пояса укладной нож, раскрыл его и отрезал хрустящую горбушку.

Двадцать лет проскитался я на чужбине, там только лепешки пекут. А вот, видишь, не забыл, что каравай с головы починают. — Он жевал не жадно, с удовольствием. Потом произнес, шамкая: — Навряд дождесси.

— Что?

— Не дождесси ты Ярослава.

Юрий Всеволодович никак не выдал себя, сидел неподвижно, не спуская с Глеба изучающих глаз. Наконец разрешил:

— Посоли хлебушко-то.

Глеб взял щепоть соли и продолжал с набитым ртом:

— Хан Батый сам пошел на Новгород через Торжок.

Он посмотрел на кувшин, потом на Юрия Всеволодовича. Тот еле приметно кивнул головой, и Глеб без смущения пододвинул к себе кувшин. Выпил одну чашу и сразу же наполнил снова, уже не спрашивая позволения у хозяина. Налил всклень, да не впрок: то ли поторопился, то ли захмелел — тягучий вишневый мед потек по бороде и груди. Глеб поднялся, намереваясь выйти из угла, Юрий Всеволодович осадил его:

— Не суетись! — сказал властно и жестко.

— Ты погляди, как я оболочен, ровно ярыжка, — пожаловался Глеб. — И цвет-то не угадаешь, то ли сер, то ли зелен, полы-то одни мохры. — И опять потянулся к кувшину.

— Довольно!

Глеб вздрогнул и отшатнулся, как от удара, помолчал, насупившись.

— Вы-то с Ярославом в благоденствии родились, а я обречен на испытания смолоду. Ты вот к Мстиславу Удалому на Калку не пошел, к моим рязанским князьям не пошел, а Ярослава ждешь? Чегой-то он пойдет твой Владимир щитить, когда у него у самого на попечении город поболе и побогаче твоего?

Руки великого князя, лежавшие на столешнице, сжались в кулаки. Глеб опасливо покосился на это движение, но все равно гнул свое:

— Конечно, вы с ним одного отца дети… Как он, так и вы, по его заветам…

— Отец-то наш чем перед тобой виноват?

— Передо мною — ничем. Рази я что говорю. А вот перед Южной Русью грешен, и не простится ему на Страшном суде и не надейся, Гюрги! Сколь жестоко терзали и грабили ее степняки-половцы! Я среди них два десятка лет прожил и от многих ханов наслышан: кабы русские князья исполчились хоть один раз все вместе, не только Тмутаракань, а всю степь до лукоморья и Хвалисского моря могли бы себе вернуть. А когда Игорь Северский пошел на них походом, твой отец, что, поддержал? И не подумал? Сидел тут, среди своих лесов и болот. Мне князь Владимир Игоревич, который в плену у Кончака на его дочери женился, сказывал…

— Он помер в двенадцатом году, — прервал Юрий Всеволодович.

— Знаю! — отмахнулся Глеб. — Я с ним видался во втором году на похоронах отца его, князя Игоря. Так вот, говорил мне Владимир тогда, что вы, Мономаховичи, погубите раздорами своими Русь. Так и вышло. Не тогда, так нынче.

Юрий Всеволодович строго глядел в одну точку. Понятно, почему Глеб Рязанский слова эти напомнил: родственные они души с Владимиром, может быть, и друзья даже — сын Игорев тоже ведь был проклят и сгинул где-то на чужбине. Он затеял войну с Галицкими боярами, лишил жизни почти полтысячи человек, в войне той в 1211 году были умерщвлены и его родные братья, трое Игоревичей. Их смерть на совести одного только Владимира. Так что было о чем поговорить двум братоубийцам.