Эти богатства шли из лесу. И еще отец часто рассказывал, как встретил то ящерицу, то жабу с кулак величиной. А на бабочек и жуков он внимания не обращал. На все расспросы только рукой махал.

— Да, много, много…

— А когда меня в лес возьмешь? Когда?

— Ну, подрасти еще. Мал. Уходишься…

— Ты бы не на охоту, а просто так. Недалеко.

— Недалеко возьму…

— Когда? Завтра?

— Вот уж и завтра! Будет время свободное…

Но этого свободного времени как раз никогда и не было. Большой портфель отца был всегда набит бумагами, папками, скоросшивателями. После ужина отец раскладывал бумаги по столу и за полночь писал, щелкал на счетах, а мать ворчала, что ему «надо больше других». По выходным дням оба они уходили на субботники, на Уралмашстрой. А еще отец работал в Осоавиахиме и в Мопре. Занимался в кружке ворошиловских стрелков. Он носил красивый снайперский значок — предмет моей великой гордости. У редкого папы был такой значок.

— Ну когда же в лес? Когда? — ныл я вечерами.

— А вот как-нибудь освобожусь от дел только…

Наконец мы едем за бабочками в лес. Едем недалеко, на трамвае, но все-таки едем. Мы — это отец, Верка, я и черная охотничья собака Мушка в ременном наморднике. Мушка — вогульская лайка с медвежьей мордой. Она невысокая на лапах, но крепкая и сильная. Отец привез ее взрослой из Старой Утки от охотника-промысловика. Дважды Мушка перегрызала ошейник, убегала искать прежнего хозяина. Оба раза возвращалась через неделю, на брюхе ползла до калитки, вымаливая прощение. Никто никогда не бил ее. С ней играли мы в наши простые игры. Она возила нас на санках. Слизывала мои слезы, когда приходил я к конуре поплакать от обиды или боли. Не у каждого ли в детстве была такая добрая собака? Собаки ведь любят детей, а дети любят собак.

От трамвайной остановки мы долго шагали по пыльному тракту мимо строек и карьеров, пока не вошли в редкий сосновый бор. Он шумел на угоре. Тонкие свечи-сосны спускались в травяной ложок. Поблескивала в осоке речка.

Славно было здесь в безмятежный июньский день с легким и теплым ветром, шорохом сосен, песенками зябликов в их вершинах. Хорошо пахло земляникой и сосновой смолой.

Отец расположился на бугре в тени, раскрыл книжку. А через минуту, уткнувшись в нее, он уже крепко спал. Собака лежала возле, часто дышала, посмеивалась глазами.

Мы побегали вдоль речки по озеринкам и стали совещаться.

— Айда в лес за бабочками! — звал я.

— Бабочки-то вон где!

— Где?

— Там, — Верка показала на разноцветный луг.

Она точнее ориентировалась в обстановке. Ее доказательства были не очень подробны, зато всегда верны. И вообще во многом она превосходила меня. Взять те же ягоды. Я их плохо вижу, хожу, топчу, а она идет и наклоняется, собирает, собирает, собирает.

— На…

— Сам найду…

— На…

— Отстань. Сказал, сам наберу.

— На… — Ее облачные глаза так хорошо и спокойно смотрят, что всякая спесь сразу слетает.

Верка лучше меня играет в мячик. Верка может не один час простоять в очереди. Верка умеет вязать…

Мы сняли сандалии. По колена в прохладной воде перебрались на ту сторону.

На косогоре стояла ветхая изгородь в две жерди.

— Полезли!

— Ой, боюсь! — вскрикнула она, отступая.

По жердям сидели рядком осы не осы, шмели не шмели, а ужасной величины черно-мрачные существа. Где же нам было знать, что это ведьмы из мира насекомых — хищные мухи-ктыри, которые ловят разных букашек, сосут из них кровь.

— О-о, какие страшные! Как начнут нас жалить! — боязливо пятилась Верка еще дальше.

Жуткие мухи словно сговорились не пускать нас на луг.

— Погоди, — сказал я. — Счас их песком.

— А вдруг они на нас?

— А мы тогда папу разбудим…

Наши сомнения разрешила Мушка. Ей надоело лежать в тени. Она подошла к воде, напилась, переплыла речку, отряхнулась радугой мелких брызг и, лукаво оглядываясь на отца, полезла по откосу под прясло.

Часть мух слетела, а одну я сбил комом мокрого песка, затоптал ее с победным кличем, и мы перелезли в цветы.

— Бабочек-то! — вырвалось у нас в один голос.

Все пространство луга, вплоть до молодого березового леса, кипело, жужжало, гудело насекомыми. Шмели недовольно грозились нам. Полосатые мухи, точно подвешенные на невидимых нитях, стояли над цветами. Вишневые жуки-бронзовки дремали в кистях таволги. Кто-то стремительно пролетал взад и вперед, так что не успевал охватить глаз. Но бабочки! Сколько их здесь было!

Мы бросились ловить их. Мы совали их в коробки и морилки. Взмах сачка — и шуршит, трепещется в марле лесная перламутровка, сероватая шашечница, маленькая нежная голубянка, красная, как кумач, бабочка-червонец.

Много бабочек. И все-таки скоро мы убедились, что и здесь попадаются чаще одни и те же. Ведь дневных булавоусых бабочек на Урале немного — около восьмидесяти видов.

Конечно, улов наш богат. Нам попались шафрановые желтушки, оранжевые, словно мандарин. Есть одна полосатая — такой у самого Димки в коробке нет. То-то он, Мыльница, теперь попросит.

Мы гонялись за зелеными и красными кобылками, ловили огромных серых кузнечиков с длинными усами и, наконец, повернули обратно, потому что ушли далеко от прясла.