Неробкая и спокойная, она бледнела, суетливо одевалась, и голос у нее менялся. А потом она ругала отца, упрашивала переменить работу, пойти куда-нибудь в контору.

Отца я, конечно, любил не за его службу. Он просто был «мой папа», сильный коренастый человек с запахом соленого пота и табака, такой сильный, что за дужку кидал двухпудовую гирю, как будто она была пустая. Гиря всегда валялась у крылечка, и я тоже все примеривался к ней, сначала ворочал, потом стал поднимать до пояса, к двенадцати брал на плечо — выжать силы еще не хватало. А так хотелось — пробовал раз по двадцать в день.

Я любил, когда отец бывал дома по выходным, вставал рано, ходил по двору, подметал, колол дрова, зимой убирал снег. За отцом неотступно следовали две наши дворовые собаки и, должно быть, так же, как я, были довольны его присутствием, всем тем, что он делал и как с ними говорил. Он любил все прочное, обстоятельное, крепкое. Помню, перед самой войной отец решил построить заборчик перед домом, вроде палисадника, вечерами строгал доски, пилил, заготавливал ровную рейку, потом заострял и смолил столбы, а строить неожиданно предложил мне.

Надо ли говорить, какой гордостью я преисполнился — буду строить настоящий палисадник! Сам! Отец наметил, где копать ямы под столбы, сказал, как столбы ставить, ушел на работу, велев мне не торопиться. Но я решил перекрыть все задания и нормы, возился целый день в поту, в земле, выгребал ее руками, порезался стеклом, сшиб козонки, порвал штаны на коленях, но к вечеру столбы стояли на указанных местах, а я торжественно сидел на траве в ожидании похвал, поглядывая, когда покажется вдалеке широкая знакомая фигура. «Молодец, — похвалил он. — Только что это ты так вымазался? Гляди: и руки в земле, и лицо. А столбы-то, смотри, один выше — другой ниже… Некрасиво… Ну а крепко ли?» Я кивнул недовольный. Думал: «Сам бы ты так повозился». Отец дернул за первый столбик, и тот легко вылез из земли, второй был вынут так же просто, за ним третий, пятый и последний. Я смотрел и едва не заплакал. Целый день работал — и все впустую. Зачем это он? «Принеси лопату и лом», — сказал отец. Я принес, дуясь и шмыгая, стоял смотрел. Он начал ловко и сильно копать, выбрасывая красную глину, вырыл глубоко, померил, посмотрел, добавил еще глубины, осторожно опустил столбик, ставший сразу на полметра ниже, покрутил его так и сяк, и вдруг я сам увидел, что столб должен встать только так и никак иначе, не выше, не ниже, именно этой стороной. «Подбрасывай камни», — сказал отец, закрепляя, трамбовал деревянной толкушкой, сапогом подваливая земли. Я кидал камни и чувствовал, что столб становился накрепко, навеки, не выдернешь, и не покачнется.

«Вот… так…» — сказал отец, когда мы кончили и столбик гордо, непоколебимо встал на углу будущего забора. Отец отошел, посмотрел, отряхнул руки, сорвал пучок травы, обтер сапоги. «Так и строй. Понял?» — спросил улыбаясь, закуривая и глядя на меня веселыми глазами. Я понял действительно очень крепко. Два дня потом ставил столбы, не торопясь, стараясь изо всех сил, чтобы было прочно, ровно, так же как у него. Вкопав последний столб, чувствовал себя усталым героическим человеком. К приходу отца мыл руки, чистился, а он, улыбаясь, хвалил, гладил по стриженой голове тяжелой рукой. «Вот молодец!» Была у него одна похвала, но говорил он ее так по-разному, что я всегда знал, насколько я «молодец» и насколько он доволен мной. Памятуя о первом уроке, я и достраивал заборчик очень внимательно. Сперва было, установив прожилины под руководством отца, принялся колотить рейки как попало, хотелось быстрее, быстрее. Потом спохватился — он велел набивать по шнуру. Натянул шнур, но и по нему у меня шло как-то криво, дугой. Тогда я набил редко несколько реек, сверху на ребро приспособил доску и уже тогда приколотил все ровно, точно, часто отходя и проверяя на глаз: прямо ли? Палисадник получился любо-дорого. Я заслужил высшую похвалу: «Ну-у, молодец! Молодец!»

Теперь отца так долго не было, что я уже перестал ждать, то есть, конечно, не перестал, а отнес это куда-то безнадежно далеко. Я просто хранил отца в памяти таким, каким он был, берег его слово и голос.

А в школе за мной постепенно укреплялась репутация крепкого двоечника и спокойного лодыря. Ко мне постепенно, словно бы с уважением, стали присматриваться прежние недруги. Было их в классе двое: чурбанистый полоротый парень, дышащий словно в трудном сне, с хлипом и сапом, рыжие глаза такого же цвета, как густые веснушки на переносье, — Лисовский и его постоянный адъютант — сообщник Пермяк, он же Прошка и Прошка-официант, потому что всегда разносит завтраки — четвертушки черного хлеба с ложкой желтого и мокрого сахарного песку. Лисовского сокращенно зовут Лис. Вроде бы несходное прозвище странным образом к нему подходит. Лис и Пермяк основные зачинщики всех драк, свар, междоусобиц. Они стреляют по затылкам железными пульками, плюют из ручек-трубок жеваной бумагой, кладут карбид в чернильницы, и тогда хоть пиши, хоть не пиши — чернила становятся бледно-голубой водичкой, а в классе пахнет ацетиленом, болит голова. Они натирают доску чесноком, навешивают на хлястик биологички бумажных кукол, плюют на парты, они могут просто так ткнуть иголкой и ржать в ответ на твое удивленно-скривленное лицо, могут даже нагадить под парту и насыпать за шиворот слюнявой семечковой скорлупы. Они… Но не хватит ли перечислять пакости и мерзости, которые ежедневно и хладнокровно творила эта пара: сопатый неповоротливый дурень с постоянным выражением глупо-наглого превосходства и всегда усмехающийся вертлявый Официант, похожий на помесь крысы с дятлом. Однажды, много позднее, я услышал строфу из стихотворения Хлебникова: «О, засмейтесь усмеяльно, смехом смейным смехачи»… и подумал, как эта нелепая фраза подошла бы к щупленькому проныре Официанту.

Завтраки Пермяк и Лисовский носили вдвоем. Как сейчас вижу — вот они, хихикая и фыркая, подымаются по лестнице из буфета от жирной тети Фисы. Один тащит черный железный поднос с квадратиками хлеба, другой — тарелку с оранжевым песком-сырцом. Если в класс уже пришла Елена Петровна — наша руководительница, — Пермяк обходит ряды, наделяя каждого четвертушкой хлеба и ложкой сахару. Если учительницы нет — дележ происходит проще. Пермяк останавливается с блюдом у доски, кто-то (ни разу не запомнил — кто) поддает по подносу снизу. «На царап!» — орет Лис. И все уже кидаются в свалку, хватают кто кусок, кто — три. Через мгновение на полу лишь поднос, рассыпанный песок. Пермяк облизывает свои ладони. А рядом ржет, сгибаясь, Лис, взвизгивает по-поросячьи. Карманы у Пермяка и Лиса оттопырены. У окна, у стены и за партами — Тартын, Кудесник, Гуссейн, Клин, я, Сережа Киселев, Димка Воробьев и другие — прочие, кто не кидался в свалку. И у всех нас общее и в то же время разное выражение лица. Всем нам неловко и стыдно; а стыдно-то по-разному. Тартын беспомощно рассержен, Кудесник горько сожалеет о пропавшей «пайке», Гусейн сожалеет, но не так явно, я запоздало злюсь на себя за то, что не могу переступить нечто непереступимое (я и в трамвай, когда много народу и все оголтело лезут, не могу сесть, стою потом на остановке или висну на окне), у Сережи Киселева под очками болезненное пренебрежение, Димка Воробьев огорчен, красен, но не выдает себя — он и тут плакатный мальчик, так и думаешь, сейчас вскочит: «Ребята, разве так можно!» Но Димка молчит. А мне, в общем-то, не до психологических размышлений. Есть хочется, хоть и знаю, что этой четвертушкой не был бы сыт.

Пермяку и Лисовскому сходили с рук все проделки, а может, терялись в ежедневной толще нарушений правил для учащихся — эти скучнейшие правила висели на двух железных досках по обе стороны от лестницы. Там, например, говорилось о каких-то ученических билетах, которые «надлежало бережно хранить», — ха-ха! Да мы их в глаза-то не видали — билетов! «Учителя встречать вежливым поклоном» — О-хо-хо-хо! Где это видано, чтобы мы кланялись? Мы??! Мы и здороваться-то старались как-нибудь не здороваться… А может быть, еще потому терпели в школе Лисовского, что отец его был какой-то очень большой трестовский начальник и незримое веяние его власти всякий раз спасало беспутного Лиса от осложнений.

Директора у нас менялись и менялись. Не успели привыкнуть к лысому, тощему, похожему на горбоносого черта, директору, который ходил в широких, печально свисающих галифе, в зеленой гимнастерке, как появился седенький старичок с узкими заплывшими, видать от тяжелой болезни, глазами-щелками. Лицо старичка водянисто блестело, а зубы удивляли ненатуральной ровностью и белизной. Старичка сменила крикливая женщина с размашистой походкой, но и она была недолго. Говорили, ушла куда-то в райком. И этими сменами-переменами, наверное, тоже можно объяснить, почему сорок пятая мужская гремела по городу как самая хулиганская, худшая из худших. Ею пугали студенток педагогического института, которых, когда они приходили к нам на практику, встречали мы воем, писком, кукареканием, а то и сюрпризами похлеще.