Я решился попытать счастья, зарабатывая на перепродаже билетов в кино. В первое послевоенное лето народу в нашем городе прихлынуло. На все картины билеты брали с бою. В узких фойе у касс трещали ребра, в ход шли кулаки, локти, ноги. Бойкие ребята бросались кучей, построенной в виде клина, раскидывали — оттирали робких, единственно необходимым было добраться до тюремно зарешеченного окошечка, сунуть туда кулак с деньгами, крикнув: «На все!» Еще некоторое время нужно было продержаться в самом неудобном положении, пока кассирша там стучала штампом, считала деньги, всовывала билеты в твою простертую ладонь, иногда ловко закрывала ее, и тогда стоило чуть расслабиться, и ты пробкой вылетал из толпы, отдуваясь, считая взглядом уцелевшие пуговицы. Деньги в таких случаях ни в коей мере нельзя было оставлять в карманах, сколько раз эти пустые карманы находил я вывернутыми. Думаю, если б поработал так год-другой, из меня вышел бы хороший самбист, игрок в регби, борец вольного стиля, в худшем случае оказался бы на больничной койке с раздавленной грудной клеткой. Ни того, ни другого не случилось. Когда я вошел во вкус, стал доставать билеты с наименьшей затратой сил — сказывался, конечно, опыт, может быть, мои прежние способности «протыриваться», — когда я уже отложил на костюм некоторую сумму доходов от прибавочной стоимости, ко мне, стоящему на углу с билетами в руке, подошел мужчина под руку с коренастой женщиной в берете. Спросил, сколько стоит, я назвал цену. Мужчина, даже не торгуясь, положил билеты в карман, а потом взяв меня за рукав, сказал: «Теперь пройдем в отделение… Торговец!»

Надо ли повествовать, что я пытался вырваться и, наверное, сделал бы это не без успеха — мужчина был хлипкий, тощий, кадыкастый, одного со мной роста, — но с другого боку меня прихватила напарница милиционера и так ловко завернула руку за спину, что не понадобилось пояснять, откуда она — в войну ведь в милиции было много женщин. Меня повели под взгляды, ухмылки, хохот.

В отделении долго томили в коридоре, в обществе каких-то краснорожих пьяниц, поцарапанных и опухших барыг. От них пахло махоркой, вшами и водочным духом.

Хотя был день, но тут, в коридоре, тускло горели лампочки. Почему-то они запомнились навсегда. Дверь в коридоре гулко хлопала, подтверждая мою пойманность и обреченность. Дежурный милиционер был красивый парень, видимо, только что из солдат. Он с интересом разглядывал нас, поскрипывал начищенными яловыми сапогами. Запомнились и эти новые, крепкие, вкусно скрипящие кожей сапоги. Потом меня вызвали к совершенно безликому лысому капитану. Он кисло взглянул на меня, хотел было обыскивать, но там кого-то еще привели, о ком-то доложили, и, быстро записав, кто я, откуда, капитан отпустил меня с обещанием в другой раз посадить куда-то в КПЗ. Я уходил напуганный, словно бы напившийся чернил. Даже поташнивало слегка. Потащили-повели, а небось делягу, который толкнул мне швейцарские, не берут… Ну, ладно… Хоть выпустили, а то сиди там, загорай… А мать что сказала бы?

Привели меня в чувство — щеглы, стайка веселых ципикающих птичек, желтоперо переливаясь, пронеслась надо мной к пустырю за огородом, и я сразу забыл про милицию, про темный коридор и побежал следить за щеглами, куда они сели. Скоро нашел их. Гомонили на прошлогоднем бурьяне. Подкравшись, долго следил, как они перелетают, ссорятся, напевают и ворчат-стрекочут, приоткрыв клюв и распуская крылышки. Они были такие красивые, чистенькие, молодые, что я подумал, сидя в бурьяне: «Вот счастливые! Ни войны вам, ни горя никакого, ни хлеба по карточкам, ни билетами «барыжить» — всегда вы одеты, еще красиво как…» Впрочем, я тут же и подумал, что неплохо завтра пораньше прийти сюда со своим щеглом, с западенкой, посидеть — может, опять прилетят, может, хоть один да попадет, хотя летом щегол ловится плохо, не то что осенью или зимой.

В бурьяне пахло землей, лебедой, угнетенной, без солнца, травкой, малиновый высокий пустырник рос тут везде над репьями, темно зеленела на проталинах белена, серебрился колючий дурман. Паук-сенокосец бежал куда-то на своих длинно-тонких волосяных ножках, по цветущему сизому репью перелетали бабочки. Шмель, небольшой, полосато-желтый, лазал, возился на высокой башне пустырника, все что-то там доставал, недовольно жужжа, залезал в каждый цветочек, и как на невидимых нитках парили над теплым нагретым бурьяном полосатые цветочные мухи, а выше их, в солнечной белизне без крика скользили стрижи. «Такие вот дела…» — думал я, сливаясь со всем этим и уже без напряжения, без прежней горечи присматриваясь ко всему. В конце концов пока все ничего, жить можно, от милиции отвертелся — я ведь им и адрес, и фамилию, имя — все наврал. Пусть теперь устанавливают личность какого-то Сережи Прохорова… А вообще, если б не эта моя мечта, ни за что не стал бы я ничем спекулировать, лучше бы сидел вот тут, в бурьяне, читал или просто лежал, глядел, как серебрится под ветерком и гнется безмятежно-высокая лебеда и пахучая полынь. Наверное, я сам был похож на бурьян, так же заброшен и дик, так же цвел никем не замечаемыми цветами и так же был колюч, горек и бездомен, как все тут, цветущее и млеющее под вольным солнцем.

Шум и голоса насторожили меня. Близко по бурьяну прошли мужчина и женщина. Сели где-то. Мужчина невнятно бубнил. Женщина смеялась. Потом крикнула: «Чо ты, самошедчий! Чо ты…» Потом долго невнятно стонала.

Я сидел, пока они не ушли, и сам ушел усталый, удивленный, подавленный, перегруженный мыслями, ощущениями этого июльского дня.

Нельзя сказать, чтобы я исправился. Я не мог исправиться потому, что мечта о костюме и ботинках «Батя» не давала мне жить спокойно. Я только стал предельно осторожен, пуглив, как стреляный волчонок. Билеты сильно не высовывал — держал в кулаке, изучил, с какого места удобнее всего сматываться, быстро стал психологом, угадывающими милицию по выражению лица, походке и взгляду. Я стремился сбывать билеты тем, кто не мог оказаться милиционером: девушкам, старухам и парням. Иногда мне даже казалось, что я делаю благое дело. Ну как, скажите, вот такая седая бабуся в допотопной шляпенции достанет себе билет? Или эта девушка, каких в романах называют «хрупкими»? Ее же придавят в свалке. «Заработав» несколько рублей, шел в коммерческий универмаг, присматривался к витринам, глазел на счастливчиков, которые примеряли прекрасную обувь, отсчитывали бумажки у касс. До костюма было еще слишком далеко, не говоря уже о ботинках.

Был, конечно, и еще один путь… Не раз видел, как в базарной толчее на вокзале и в давке за билетами режут карманы, потрошат «гомонки» у зазевавшихся. Особенно страдали от жуликов простодушные деревенские женщины, приезжавшие в город с молоком и варенцом, и, наверное, эта напасть в конце концов научила баб начисто отвергать карманы, а прятать деньги в самых укромных местах — в лифчиках и под подолом, за резинками штанов. Но и воры специализировались тоже. Я видел, как жулики наваливаются «кодлой», создают вокруг намеченного «карася» невероятную толкучку, как с талантом фокусника простофиле-продавцу всучивают бумажную «куклу» вместо настоящих денег, видел, как два жулика, взяв у покупателя по сапогу, дают тягу — «вострят лапти», тут их не догнать никакой милиции, никаким сыщикам, потому что сыщик не знает всех дворов, ходов-перелазов, а вор знает, у него все рассчитано… Однако я не решался на подобное, наверно, очень уж прочно была вложена в меня бабушкой заповедь: «Не укради», а может быть, не оказалось в моем генетическом коде какой-нибудь там Х-У-соответствующей хромосомы… Хромосомы не хромосомы, а вот был у нас в школе, в той, где я сперва учился, мальчик — Витя Проскуряков. Отец у Вити какой-то замзав, мать — артистка, в школу Витю водили бабушки, а Витя воровал все, что ему попадало под руки: карандаши, ручки, пеналы, учительницыны очки, два раза его поймали в раздевалке — шарил по карманам…

Я не любил ребят с бойкими взглядами, с мягкими, потаенно-хищными улыбками, с грязными руками в наколках. Они всегда как-то сгорблены, поворачиваются быстро, на оттопыренных ушах мешковатые кепки, руки держат в карманах. Не любил их подружек, хотя всегда тянуло глядеть на их короткие юбки, шелковые чулки, крашенные брови и челки. Подружки, не выходя, терлись у кино, меня знали, подмигивали даже, а две как-то сами подошли, пригласили заходить, дали адрес. Это после того, как меня прихватила милиция. К подружкам я не пошел. Не поколебался. Они ведь тоже принадлежали к миру улиц, запруженных рынком, к проплеванным вокзалам, милицейским коридорам, у них была какая-то своя, неприятно-ненужная мне стезя. А я любил свое одиночество, искал подобных себе, и если тяготился, что не нашел пока в этом классе, в новой школе, то думал, что все еще впереди — и встречи, и друзья, и еще, может быть, не слишком осознанно любил свою свободу, нескованность, необремененность.