Однако не во внешнем было главное.

В работе над стихами Есенина Яхонтов пережил художественную радость, всегда сопровождавшую у него момент открытия, — он открывал для себя, а потом для зрителей большого поэта, целый пласт русской культуры.

Когда в 1922 году он предложил комсомольцам Мосторга поставить «Пугачева», а в начале 30-х годов с жаром опровергал репутацию «крестьянского поэта», это был живой спор о современной поэзии, одном из самых своеобразных ее явлений. В 1939 году, углубившись в поэзию Есенина, очертив для себя ее границы и ощутив глубины, Яхонтов ничем не соприкоснулся с тем миром, где есенинскими стихами, как дешевым портвейном, заливали «поэтическую» жажду. Многие из сидящих в зале помнили поэта в лицо и пересказывали о нем легенды — Яхонтов отказался от соблазнов, при этой ситуации лежащих на поверхности. Он осознал поэта как классика и таким открыл его слушателям. Отсюда и собственная радость и удовлетворение.

Так же, как в случае с Зощенко. Удивительным даром, можно сказать, проницательным даром обладал исполнитель, отыскивая в рядах современных ему поэтов и писателей тех, про кого потомки спокойно, как само собой разумеющееся, скажут: это — классика. Маяковский. Есенин. Зощенко.

Работа над программой «Сергей Есенин», вышедшей в свет в апреле 1940 года, не оставила никаких следов на бумаге. Ход размышлений, диктующий выбор стихов и строение композиции, нигде ни одним словом не запечатлен.

Но когда кладешь перед собой старую программку, записи воспоминаний очевидцев и собственные, к счастью, уцелевшие дневники еще и еще раз удивляешься чуткости художника. На этот раз вне всякой опоры на труды исследователей (литературоведческих работ о Есенине не было) он в потоке есенинской поэзии отобрал самое существенное. Не самое «выгодное» для себя как для исполнителя, а самое главное для поэта, художника, философа.

Есенин — философ? В той же мере, в какой можно говорить о Яхонтове, как об исследователе. Поэтическое познание жизни соприкасается с философским. Современная литературоведческая мысль докапывается до философской основы есенинской поэзии. В отборе, расположении и трактовке стихов Яхонтов в свое время обогнал теоретиков, не говоря уже о чтецах, эксплуатировавших лишь самые популярные из есенинских мотивов. Он заглянул гораздо глубже, притронулся к связям Есенина с классической поэзией, с народным творчеством, раскрыл ту «узловую завязь» с природой, которая сегодня изучается как уникальное свойство Есенина и первооснова его поэтического самосознания.

Последнее может удивить. Яхонтов — типично городской житель, представитель городской профессии. Он никогда особенно не тянулся к природе. Его легко представить на подмостках сцены, на Тверском бульваре, на Невском проспекте, но он с трудом вписывается даже в тот волжский пейзаж, который окружал его детство. Есенин, напротив, — весь природа, как сказал Горький, «Не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно… для выражения неисчерпаемой „печали полей“, любви ко всему живому в мире и милосердия». Поэт — посредник между природой и людьми. Артист — тоже своеобразный орган, посредник, инструмент, достоинства которого в передаче чужих звуков как своих собственных. Для Есенина первоисточник и первооснова — природа. Для Яхонтова — сам Есенин, его поэзия. И «городской» человек-артист стал посредником между поэзией Есенина и слушателями.

Он погрузился в эту поэзию как филолог и как музыкант. В рабочей тетради Е. Поповой сохранились его замечания о русских писателях, от Гоголя до Хлебникова и Есенина. О Хлебникове: «В нем порой звучит… струна перуновской лиры, язычество Руси, песни Леля — детство славянских племен». И рядом: «Есенина можно тоже отнести к явлениям перуновской Руси — оттуда ведет свою песню Лель, тянет кудель языческой Руси, хотя и с изыском порой, и хулиганист по-городскому».

Напомним, что Лель в представлении Яхонтова — это не оперное, странно-бесполое существо в локончиках и аккуратных лапоточках, а живой, человеческий тип. Воплощение юношеской силы, погибель и тайная любовь всех женщин, воля, которую не приручишь. Со времен «Снегурочки» Яхонтов полюбил такого Леля, потому и упоминает его. Лель для него — поэт и музыкант, неукротимый и свободный. Кажется невозможным сопоставление Лель — Пугачев, но в «Пугачеве» (не самом популярном, но одном из самых личных есенинских созданий) Яхонтова пленяла та же природа характера.

Лелем прозвали Есенина, когда он появился в петербургских гостиных, очаровав хозяек своими золотыми кудрями и поддевкой. Но так же как эта одежда была стилизацией, благословленной лукавым Клюевым, так прозвище «Лель» явилось сусальной оберткой, не больше.

Ход размышлений Яхонтова не имел отношения ни к какой стилизации. Он был продиктован ощущением уникальности есенинского дара.

Тема «узловой завязи» человека и природы — одна из главных поэтических идей Есенина. В упомянутом исследовании А. Марченко она разработана глубоко, со всех сторон. Там, между прочим, в примечательном контексте мелькает фигура Яхонтова. Приводятся воспоминания, как однажды за ресторанным столиком Дома актера Яхонтов буквально «зачитал» есенинскими стихами К. Федина, Б. Пастернака и Я. Смелякова. «Нет, как это хорошо, как поэтически чисто», — восхищался Борис Леонидович, а когда, кончив читать, Яхонтов ушел… начал спорить со Смеляковым о непревзойденности есенинской поэзии, да с такой горячностью, что К. А. Федин, «глядя веселыми изумленными глазами на эту сцену, пожалуй, даже не без особого осуждения произносил: „Борис, Борис, ну что это, ей-богу…“»

Этот случай относится к началу 30-х годов. «Когда, кончив читать, Яхонтов ушел…» — характерная деталь. Уместно заметить, что Яхонтов не только никогда не пил, но и не вступал в застольные споры о литературе. Оказываясь в подобных застольях, он чаще всего молчал. Когда просили, читал. Если слушали, мог читать бесконечно.

За приведенным случаем в книге Марченко следуют интересные размышления о Пастернаке и Есенине и их разном отношении к природе: «Для Пастернака… природа — всегда вне его. „Родная, громадная“ — в нее можно влюбиться „по гроб и без памяти“, но уподобиться ей, стать ею — невозможно… На своей, на мужской стороне он волен взламывать любые загадки, но как только попадает на ту — всегда таинственную для него „половину“, где хозяйничает „сестра“ его — „жизнь“, — он снова из аналитика и допрашивателя превращается в вечного влюбленного. И, весь уйдя в зрение, боится заметить на женственном лике природы уже бывшее, уже знакомое выражение: она не должна повторяться, не должна раскрывать секретов своей прелести, иначе конец ее власти, ее неограниченному могуществу, а значит — и „творчеству и чудотворству“. И дальше: „Есенин не мог не показаться Пастернаку человеком с того берега, с той таинственной половины, на которую ему вход заказан“.

В этих строках между тем частичный ответ на вопрос об отношении Яхонтова к поэзии Пастернака. Вокруг его стихов Яхонтов ходил, не прикасаясь, говорил, что они никак „не ложатся на голос“. Речь идет об очень тонких особенностях и различиях поэтических натур. Яхонтов нередко в своем восприятии жизни и поэзии уподоблялся скорее поэту, чем актеру. Выбирая же среди признанных поэтов себе близкого, он интуитивно переходил на ту „половину“, где чувствовал себя свободно, под вопросом оставляя то, что для него неорганично. Он не читал Пастернака, но часами мог читать труднейшего для многих Хлебникова. „Хлебников заменял нам природу“.