За дверью тревожилась Диана. Девушка закрылась изнутри — что было нормально, но Диана боялась, как бы она чего-то с собой не сделала. Диана убрала из ванной все режущие предметы — бритву, ножницы, — но знала, что от безнадежности человек иногда становится очень изобретательным.

Ее подбодрило, что она все время слышала всхлипывания Альбаны: это доказывало, что та жива.

Через час девушка закрыла воду.

— Ты как, получше? Выпьешь чего-нибудь горячего? — спросила Диана.

До нее донеслось слабенькое «да».

Появилась Альбана в каком-то из ее халатов, волосы замотаны махровым полотенцем. Полотенце на волосах приободрило Диану: если девушка заботится, чтобы они хорошо выглядели, значит в мир иной она пока не собирается.

Они сели на кухне, и Диана приготовила грог, влив туда изрядную порцию рома.

Альбана рассказала, что произошло. Ей было трудно говорить. Несколько раз она прерывала свой рассказ и впадала в оцепенение, или ее захлестывал гнев. К тому же девушку мучила нервная икота.

Диана выслушала ее, потом задавала вопросы, что-то уточняя. Ей казалось важным, чтобы Альбана облекла свой гнев в слова, ведь это способ если не справиться с ним, то хотя бы приручить, противостоять волне ужаса и жестокости, высказав свои чувства.

После второго грога Альбана закончила свой рассказ.

Она испытывала странное облегчение, но вместе с ним и ступор: она обо всем рассказала, но ужас не отступал. Те картинки и ощущения возвращались к ней снова и снова, терзая ее тело.

— Хочешь я вызову врача?

— Не знаю.

— Мы поговорим об этом с твоей мамой.

При упоминании о маме Альбана растеряла все накопленное спокойствие и расплакалась.

— Что случилось? — воскликнула Диана.

— Мама… она будет так мучиться, когда узнает… ох…

Диана попыталась успокоить девушку, урезонив ее:

— Альбана, погоди. Она будет мучиться никак не больше, чем ты.

— Больше!

Диана увидела, что девушка говорит искренне. И к ее удивлению, это наблюдение напомнило ей, как двадцать с лишним лет назад она, еще девочкой, тоже пыталась защитить свою маму от жизненных неурядиц. Любящий ребенок терпит собственные страдания, но не хочет мучить родителей. Диана поместила это воспоминание в гербарий умерших чувств и отвела Альбану в свою гардеробную. Девушка не могла одеться в собственную разодранную одежду, и надо было что-то для нее выбрать, прежде чем она вернется домой.

На несколько минут Альбана забыла о своих мучениях и просто восхищалась. Взбалмошная, переменчивая Диана обожала театральность, так что в недрах ее гардероба можно было найти вещь в любом стиле: тут были кожа и твид, ангора и латекс, стильные буржуазные костюмы и халатик медсестры в стиле порно, хипповские туники и узкие платья с металлическими накладками. Все это походило на театральную костюмерную или хозяйство актера-трансформиста, но уж никак не на гардероб брюссельской горожанки.

Диана предложила девушке джинсы и свободный свитер и за руку отвела Альбану к матери.

Когда полчаса спустя она вышла из квартиры Патрисии, ее мучила тоска на грани смятения, и все из-за того, что Альбана спросила: «А как вы там оказались?» Конечно, Диана не могла сказать ей правду и предалась импровизации на тему: «Проезжала мимо на машине, остановилась с открытым окном выкурить сигарету». Мать и дочь проглотили эту ложь и воскликнули: «Какое счастье!»

Но Диана не останавливалась покурить. Она прогуливалась в Лесном парке, про который всем известно, что это опасное местечко, именно потому, что в тот вечер, когда мужа не было дома, ей хотелось какой-нибудь рискованной встречи. На самом деле она приехала туда именно за таким приключением, которое только что сломало девушке жизнь. Только по доброй воле. Можно ли в таком признаться? Можно ли выслушать такое спокойно? Ей и самой было трудно себя понять…

Вдруг она почувствовала себя старой и потрепанной. Сравнив себя с Альбаной, она поняла, что уже все пережила, все попробовала и все ей надоело. Поиски нового, экстремального, опасного довели ее душу (или уже бездушность?) до такого состояния, что любые жизненные обстоятельства вызывали у нее только смех. В своем цинизме она забавлялась тем, что других пугало. Может ли она вообще испытывать еще хоть какие-то чувства? Даже насилие представлялось ей уже не агрессией, а просто игрой, потому что она тут же превращала его для себя в театральную сценку. Любое событие становилось просто спектаклем, а она сама — одним из действующих лиц.

«Я словно камера видеонаблюдения. Или консьерж, который забавляется, видя на своих экранах, как я вляпываюсь во всякие непристойные истории. На самом-то деле я уже не живу, а только смотрю на свою жизнь со стороны».

Кто же она такая, если большую часть своего времени проводит не изнутри, а снаружи собственного существа?

Пересекая площадь Ареццо, она заметила, что все теперь выглядит по-другому. Если раньше здесь царило веселое нетерпение гостей, спешивших на праздник, теперь она почувствовала повисшее в воздухе напряжение: из окон больше не звучала музыка и сквер будто замер в оцепенении.