— Ах вот как?

— Ну да, я же пассив, люблю самцов. Мне чем мужественней, тем лучше. Ты совсем другое… я не могу понять, как ты можешь трахаться со мной и пялиться на него.

— Зачем себя ограничивать…

— Представь себе, что я пялюсь во все глаза на типа из того же теста, что я сам. Клянусь, тебе тоже крышу снесет и ты завертишься как уж на сковородке.

Том шагнул к Натану, восхищенный его очередной эскападой:

— Я тебя люблю…

— Да ладно, не выдумывай… — прошептал Натан, закрыв глаза и театрально отбиваясь.

Они обнялись, улыбнулись друг другу, и снова воцарился мир.

Натан встал и, возвращаясь на кухню, шепнул Тому на ухо:

— Мне понравилась твоя записка.

— Моя записка?

— Письмо, которое ты мне прислал.

— Я?

— Не пытайся темнить. Нет нужды ставить подпись, чтобы я догадался, что это ты.

Натан вытащил из тесного кармана джинсов письмо на желтой бумаге и прочел его:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Он радостно прокомментировал утиным голоском:

— Я тебя разгадал, маска «Ты-угадаешь-кто».

— Натан…

— Надеюсь, скоро ты пришлешь мне другую записку, в которой объявишь мне, что мы будем жить вместе.

— Ты…

— Я считаю это абсурдом: жить на одной площади и притом в разных квартирах. И оплачивать найм вдвойне.

— Пожа…

— Ведь у нас разные расписания, ты любишь вставать чуть свет, я люблю поваляться и работаю по ночам, и мы почти не видимся. Пойми, если мы съедемся, сможем чаще быть вместе.

Натан сел на своего конька: с тех пор как они сошлись — а это случилось два года назад, — он хотел поселиться с Томом под одной крышей. Сейчас Том сопротивлялся в силу холостяцкой привычки: он чувствовал себя дома только среди сотен книг, сплошь затянувших стены его квартирки.

Том встал, чтобы остановить предсказуемый поток жалоб, и потряс желтым листком бумаги, вынутым из кармана:

— Ну а я получил вот это. И знаю, что записка твоя.

Натан приблизился. Они принялись разглядывать записки.

Если и были незначительные расхождения в написании и силе нажатия ручки, почерк в целом был один и тот же, да и тексты полностью совпадали.

Натан улыбнулся:

— Ты меня разыгрываешь.

Том улыбнулся в ответ:

— Нет, разыгрываешь ты меня.

Натан хохотнул:

— Ты написал обе записки, чтобы убедить меня, что ты тут ни при чем.

Том весело покачал головой:

— Нет же, это ты разыграл для меня этот фарс.

Они уставились друг на друга, пытаясь уличить собеседника во лжи.

— Каков комедиант! — воскликнул Натан.

— Ты изобретательный, как бабуин, — парировал Том.

— Бабуиниха, с твоего позволения. Бабуинихи намного хитрее бабуинов.

Они снова сели за стол.

— Теперь говори правду.

— Нет, ты.

Под фривольный концерт попугаев и попугаих двое муниципальных служащих впервые в этом году стригли газон. Срезанные травинки источали свежий запах, не такой острый и крепкий, каким он станет позднее, а тяжелый и усталый, запах поляны, выздоравливающей после ухода зимы.

Ипполит и Жермен работали в паре, но местные жители всегда замечали лишь одного из них. Этот феномен объяснялся сразу несколькими причинами: Жермен был карликом, Ипполит — Аполлоном, но затмевал своего коллегу он не только ростом, но и редкой красотой.

Жермен ничуть на него не досадовал. Напротив. С тех пор как он узнал Ипполита, границы его жизни заметно раздвинулись: теперь он стал другом самого красивого мужчины в Брюсселе, он, коротышка, обиженный судьбой калека, от которого женщины старательно отводили глаза, настолько он был неказист и жалок. Рядом с Ипполитом он на время забывал о своем уродстве. Когда Жермен входил с ним в двери кафе или боулинга, он с волнением ловил адресованную приятелю восторженную улыбку; он обмирал от счастья, слыша: «Привет, парни», ведь это обращение предполагало, что между ним и Ипполитом есть нечто общее.

— Знаешь, моя дочка гений, — продолжал Ипполит, наполняя тачку. — Мне пришлось записать ее в три библиотеки, чтобы ей хватало книг на неделю. Три библиотеки! В десять лет! А иногда она еще и спускается к нашей соседке-учительнице, чтобы взять еще одну. Эта девчонка настоящее чудо, и я не понимаю, как мог произвести ее на свет.

Жермен кивнул: возражать против природной скромности Ипполита означало сердить его. В школе он всегда был последним и потому считал себя очень ограниченным существом, оценивая свой интеллект ниже среднего. В отличие от стольких, кто винит в своем неуспехе окружение и обстоятельства, он считал лишь себя причиной своих скромных достижений. Если кто-то выводил его из привычного смиренного состояния, Ипполита одолевало беспокойство и тоска.