Кусов выстрелил в очередной раз, уничтожив клопа, который вцепился в лапсердак Алоизия и тут же начал пожирать его. Джинн ругался сразу на десятке языков, прикладывая импровизированной дубинкой то направо, то налево. Полковнику тоже пришлось действовать побыстрее, потому что все больше и больше «насекомых» перелезало над краем панциря. Он уже перестрелял все свои патроны, схватил револьвер за ствол и действовал им словно небольшим буздыганом [67] .

— Выдумайте-ка чего-нибудь поскорей! — проорал он Данилу. — Или давайте полетим к какому-то из этих чертовых миров, глядишь, и попадем на наш!

Данил махнул рукой и встал на носу. Он всматривался в проникающие одна в другую Варшавы, практически одинаковые, но, наверняка, совершенно разные. В конце концов, он набрал воздуху [68] в легкие, и заорал:

— Генриетта! Геня! Это я — твой Данил! Ты меня слышишь?! Подай какой-нибудь знак!

Алоизий же взвизгнул от боли и изумления, когда один из паразитов укусил его за икру. Кусов направился на помощь джинну, перескакивая через панцири ползающих по всей палубы «насекомых». Негр в одно мгновение сделался бледным, что, приняв во внимание цвет его кожи, выглядело весьма опасно. От наседавших паразитов он отмахивался с еще большей энергией.

О чудо, ни один из «клопов» не добрался до Данила. Скорее всего, они чувствовали исходящий от него запах металла и смазки и принимали его за машину. Инженер стоял на носу с высоко поднятой головой, игнорируя вопли товарищей. Навозник потихоньку дрейфовал, а точнее — падал в приближающиеся версии Варшав.

— Отзовись, Геня, — шепнул Довнар. — Прошу тебя, не медли…

Генриетта сидела на сеннике, опустив голову на соединенные колени. На ее плечо опиралась дремлющая Габрыся. Тепло юной девушки и ее спокойное дыхание действовали успокаивающе и усыпляюще. Зузанна лежала рядом, молча, провожая взглядом спадающие с потолка капли. Геня постепенно попала в оцепенение, а потом чуть ли не задремала. Внезапно она вздрогнула, пробуждая Габриэлю, и вскочила на ноги.

— Вы слышали? — шепнула она и склонила голову. — Кто-то меня звал.

— Тебе показалось, — заметила Зуза. — Некоторым людям, сидящим под замком и в темноте, в голове путается. Они слышат голоса и пение, им кажется, будто бы они на свободе.

— Это комплекс осужденного, — прибавила Габрыся. — Похоже, тюрьму ты выносишь крайне плохо.

— Это правда, в неволе я никогда не была. — Геня все так же стояла, не двигаясь и прислушиваясь. — Но я ведь и правда что-то слышала. Это голос моего знакомого, того самого, со шрамами на лице, который разговаривал с Бурхан Беем. Быть может, он наверху и разыскивает меня? Вот только откуда он узнал, что я сюда попала? Ему турок сказал?

— Ты знаешь одного из сообщников ловцов невольниц? — удивилась Габриэля. — Вот тебе раз!

— А что поделать, — буркнула Генриетта. — Я и подозревать не могла, что он водится с похитителями женщин. Если бы знала… Эх, все-таки, мне это, похоже, только почудилось. Да, вы правы, у меня от этого подвала уже шарики за ролики заходят. Пора что-то со всем этим сделать.

Она подошла к решетке и высунула голову так, чтобы поглядеть на висящего Игнация. Музыкант пару раз приходил в себя, но быстро терял сознание, так что контакта с ним установить не удавалось. Генриетта уже свыклась с мыслью, что пользы от него не будет никакой.

Где-то наверху раздалось шипение и металлический скрежет открывающихся автоматических дверей.

— Хакки идет, — прошипела Зузанна. — Наверняка тащит нам еду. Обычно он обожает избивать новеньких.

— И замечательно, — криво усмехнулась Генриетта. — Надо, чтобы Габрыся на секунду отвлекла его внимание, а потом я этому сукину сыну устрою смотрины.

Девицы побледнели от страха, но обе кивнули в знак того, что помогут. Одно дело планировать мятеж, и совсем иное дело — встать лицом к лицу с безжалостным великаном. Даже пруссачка чувствовала себя не в своей тарелке, вспоминая его силу и грубость. Неосознанно она стала массировать все еще болевшую полосу на шее.

В подвале сделалось светлее, когда евнух отвернул клапан, впускающий газ в коридорные лампы. Девушки сощурились, а Игнаций пошевелился и что-то проговорил. В тот же самый миг в двери появился Хакки — болезненно толстое, сопящее чудище. Одетый в обширные турецкие шаровары и халат с ориентальной вышивкой, он выглядел враждебно и чуждо. В одной руке он держал за ручку огромную кастрюлю, под мышкой каким-то чудом держались жестяные миски; во второй его лапе была большая буханка хлеба.

По подвалу разошелся запах похлебки: ароматических приправ, вареных овощей и мяса. Генриетта сглотнула слюну. Ведь сегодня она, считай, ничего и не ела. Толстяк остановился возле первой решетки, оторвал пальцами три шматка хлеба и бросил в средину, словно кур кормил. Затем наполнил миски половником, что торчал в кастрюле, и сунул их под решетку.

«А ведь дверь не открыл!», — вздохнула про себя Генриетта. — «Нужно эту скотину спровоцировать, чтобы влезла в камеру. Вот только как? Она не знала ни единого слова по-турецки.

Хакки передвинул кастрюлю ногой к следующей пещере и наклонился, чтобы наполнить миски.

Висящий за его спиной Игнаций поднял голову, открывая горящую рану на шее, и рванул цепь. Звенья, касающиеся запястий рук, сотворенных флогистоном, засветились багрово от жара и со звоном распались. Музыкант молча бросился на толстяка и схватил того сзади за горло. Хакки выпрямился и завел одну свою руку за спину: одним движением он перебросил Игнация вперед, словно тряпичную куклу, и схватил его обеими ладонями.