Когда отсюда с юга хотели изгнать кого-то, кто не нравился правительству, по закону он должен был пройти проверку на знание чужого для него английского языка, — так несколько ошибок кардинально меняли бедняге жизнь, ломая ее. С тех пор мне кажется, что любое оказываемое на меня давление и есть тот диктант, а жизнь в целом — школа, где учителя-садисты мучают своих учеников. Вы тоже заставляете меня повторять то, что Вам выгодно услышать; возможно, Вы специально вынуждаете меня делать ошибки. Когда я ходил в школу во Фьюме, учительница Перич, она же, впоследствии, Перини, всегда ставила мне плохие оценки за диктант, что неудивительно: я тогда только прибыл из Австралии и плохо воспринимал речь на слух и писал. Много позже я часто вообще не понимал языка, на котором ко мне обращались тюремщики, и, соответственно, мои ответы практически всегда были неверными. Неправильными по-настоящему, как, например, когда я во Фьюме высказывался за резолюцию Коминформа с осуждением Тито. В этом-то и трагедия.

Я бесчисленное количество раз хотел изменить законы, по которым живут тюремщики, их грамматику и язык, используемый ими в разговорах. Революция начинается в голове в зависимости от порядка или беспорядка содержащихся в ней мыслей; из-за мыслей путаешься ты сам, утрачиваешь понимание языка, на котором говорят твои палачи. «Если быстро не освоишь другой язык, то рискуешь остаться заикой и обязательно поналяпаешь ошибок в диктанте. Нужно идти в ногу со временем, приспосабливаться. Сегодня уже не существует орфографических, синтаксических или пунктуационных ошибок. Придерживаться правил просто смешно. Дощечки с заповедями рассыпались в пыль. Причём не из-за Моисеева гнева, а просто, чтобы не лежать на месте. Они никому не были нужны. Мир извне, нет, мир здесь, — не существует больше никакого извне, — изменился. На экзаменах больше никого не заваливают. Нет больше законов, а есть лишь их субъективные варианты. Зуд. Щекотка. Хочешь, прямо, хочешь, наоборот. Всё равно всё сходится». Да и по-моему новые законы именно таковы, что позволяют ввергать в состояние убогости и без того нуждающихся. Разрушать их жизни, выворачивать наизнанку. Революция необходима, потому что она призвана перевернуть мир. Он повисает вниз головой, его одежды задираются и становятся видны все его непристойности. «Но спустя некоторое время, если ты держишься не очень крепко, и в твою голову ударяет кровь, происходит помутнение рассудка, получается, что ты подвешен вверх ногами, как австралийский туземец». Terra Australis incognita, Неизведанная Южная (потом выяснилось, Австралийская) земля, как и земной шар в целом. Необходимо научиться ловко подтягиваться и, как неваляшка, оп, изящный пируэт, возвращаться в прежнее положение, как ни в чём не бывало.

Слушаться, повиноваться, учиться уворачиваться от ударов. Мне пришлось узнать, что такое плеть, только один раз в жизни. «Вудман» вёз нас в Порт-Артур — моё последнее путешествие из Англии на Землю Ван Димена. На этой ладье Харона все были закованы в цепи и не имели возможности облиться водой, чтобы смыть с себя собственные нечистоты, так как её еле хватало, чтобы смочить губы, но я, такой же, как они, каторжник, ел за одним столом с офицерским корпусом, потому что хирург Родмел сразу меня приметил и сделал своим помощником. Я мог наедаться вдоволь, пить ром за то, что периодически помогал хирургу отрезать кому-то ногу. Когда Родмел скончался от тропической лихорадки, я занял его место. В Хобарт мы прибыли без потерь, довезя чин по чину весь погруженный сброд; понятное дело, мне было весьма не по себе возвратиться туда двадцать три года спустя, в качестве каторжного, несмотря на то, что, в отличие от остальных, мои ноги были свободны от железа.

И там, на юге, вернее, здесь, несмотря на Ваши уверения в том, что я вижу в окно Лантерну, я ни одного дня не провёл в камере Порт-Артура. Меня определили счетоводом в таможенную контору, — шесть пенсов в день, комната и разрешение передвигаться по центру, в пределах города. Затем доктор Росс похлопотал за меня, и я был переведён в редакцию газеты исправительной колонии: там мне даже выделили помощников, единственным неудобством было тягомотное обязательство молиться четыре раза в день.

Почему всё так изменилось? Возможно, я слишком сильно хотел переустроить мир, вместо того, чтобы попросту скрыться, а он такого не прощает. Вы, доктор, тоже называете это свойственной сумасшедшим навязчивой идеей. Я сошёл с ума, когда мы вернулись из Италии в Австралию в двадцать восьмом — мой отец не мог больше жить в фашистской стране. Моя же судьба была предрешена ещё раньше, может быть, начиная с того дня, когда мне поведали ту историю о диктантах. В любом случае, было это еще в Италии, где я познакомился с Иво: он числился в Партии с двадцать второго, в двадцать четвёртом был до беспамятства избит скуадристами [20] — членами боевой фашистской организации. Но он об этом не распространялся: завет Партии был упоминать о немногих розданных тумаках и умалчивать о гораздо больших полученных, дабы не деморализовать остальных товарищей. Иво время от времени плавал вместе с нами на лодке, часто подсаживаясь к нам с отцом в своём родном Оссеро.

Между Партией и морем существовал некий альянс, но, одновременно с этим, они всегда находились в борьбе между собой. Море было всегда, то синее, с отливом в индиго, когда дул маэстрале, то зеленовато-изумрудное в сезон сирокко [21] , то чёрное под властью свирепых порывов неверино [22] . Оно просто было. Нужно было его слушать, поступать, как оно велит, и терпеть, делая свое дело и не выдвигая претензий, если оно вдруг бушевало, выпуская пандемониум ветров и звуков, в Морлакке или выкидывало на берег в Кварнеро акул. Иво говорил, что так нельзя, необходимо что-то менять. Он приводил как пример ситуацию, когда ты мочишься против ветра, утверждая, что ветер можно взять за шкирку и заставить дуть в другом направлении, что можно отгородиться от него стеной, и тогда тот поймёт: с бедняками шутки плохи.

Иво объяснял, что на прилавках нет рыбы не потому, что море не располагало к рыбной ловле, напротив, а потому, что оптовики выбрасывали излишки свежей рыбы обратно в воду, только бы не снижать на неё цену: им безразлично, что людям нечего есть, что у них нет ни единой сардинки хотя бы заморить червячка. Иво говорил, что эту нестерпимую ситуацию тоже следовало менять и что проблема заключалась не в море, с колебанием богатых и скудных уловов, а в людях.

Слушая Иво, я понимал, что это Партия научила его видеть вещи так ясно, понимать, что мир — это не отдельно взятые ораты, зубаны, мидии и креветки, а рыбы, моллюски и ракообразные. Иво погиб в Дахау. Его счастье, что его пытали и убили СС, а не собственные же товарищи. Он знал, что во время морского перехода может произойти кораблекрушение, но благодаря Партии научился не бояться ничего, вновь и вновь пускаясь в плавание. Мне же Партия дала слишком много моря. Я никогда не забуду часов, дней и месяцев, проведённых в ледяной воде бухты Голого Отока с лопатой в руках, фильтруя песок. На мысе Горн было совсем иначе, задолго до этого…

Пятьсот восемьдесят семь дней на то, чтобы доплыть из Хобарт Тауна до Лондона, путешествие Ясона. Должно быть, это Бог помог «Александру» вернуться в Англию из только что основанного города. С первого раза мыс Горн нам не поддался — отбросил нас, но, в конечном итоге, бороздя волны, наш единорог обошёл его. Я помню огромные, накатывающие друг за другом валы и истерзанное всполохами небо, которое обрушивалось на наш корабль, словно потолок зала Кавалеров в Кристиансборге, но с «Александром» всё совсем по-другому. Наверное, было бы лучше, если бы мне так и не удалось обойти мыс Горн. Я бы тогда остался в море, где гораздо больше интересного, чем на суше.

Например, там есть киты. Мы их ловили в больших количествах, когда плыли на «Фанни» в Кейптаун, ещё больше их было после, в Хобарте, когда город ещё не носил это название. Мы пустили кровь в море, окрестив ею новый город, землю же омыли своей кровью позже каторжники. Я свою кровь там не пролил, только китовую, и реками. Я, Йорген Йоргенсен, был первым, кто вонзил в тех водах гарпун в спину исполинской рыбины, принося ее в жертву богам Преисподней.

Охота на кита похожа на ожившую картину, на сражение цветов между собой. Кит показывается на поверхности: иссиня-чёрная спина, бело-голубой живот, из дыхала поднимается и тут же разбивается о морскую пену струя; гигантская туша вновь исчезает, но уже с гарпуном, всаженным в плоть: вода розовеет, раскрываясь бутонами раны, кажется, что она закипает пурпурным клокотанием, на поверхности показывается окровавленный плавник; мгновением спустя рука невидимого художника Вселенной обмакивает кисть в воду, и море снова становится кристально чистым и лазурным — китобойное судно возвращается в порт с мёртвым животным на крюке.