У Гоголя более важен не сам контраст – «свет во тьме», а осознанное или неосознанное желание охватить, облить этим светом максимально возможные пределы, – если это ландшафт, то весь ландшафт, если внутреннее пространство, то все пространство. Не просто свечи горят в ночной церкви, а вся она освещена, будто день наступил; не просто что-то в земле поблескивает, а вся земля изнутри светится, не просто месяц вышел на небо, а вышел, раздвинул весь небосвод и «исполнил» собой темноту мира. В «Гансе Кюхельгартене»: «Выходит важно месяц ясный / И все прозрачно, все светло…». В «Ночи перед Рождеством»: «Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру…» (слово «все», в разных его вариантах, используется Гоголем для того, чтобы указать на масштаб происходящего). В «Страшной мести», в знаменитой картине ночного Днепра: «Звезды горят и светят над миром, и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем». Или: «Небо все было засеяно звездами».

В повести «Майская ночь, или утопленница» – картина превращения ночной тьмы в свет: «Огромный огненный месяц величественно стал в это время вырезываться из земли. Еще половина его была под землею, а уже весь мир исполнился какого-то торжественного света». И далее: «С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете».

В «Вечере накануне Ивана Купалы» тема мрака, превратившегося в свет, нарастает постепенно: сначала «блеснула на небе зарница», затем показалась целая гряда цветов» и красная «почка папортника». Вот она «становится все больше, больше и краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула звездочка, что-то тихо затрещало, и цветок развернулся перед его очами, словно пламя, осветив и другие около себя». И, наконец, само, спрятанное в земле сокровище. Середина земли «вся осветилась и стала как будто из хрусталя вылита». В «Ночи перед Рождеством» – та же картина; слово «все» в соединении со светом: «Все было видно», или: «Все осветилось. Метели как не бывало. Снег загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звездами», или: «Все было светло в вышине. Воздух в серебряном тумане был прозрачен. Все было видно (…) Все, видя кузнеца, на минуту останавливалось поглядеть на него». Та же всеобщность в «Тарасе Бульбе» в эпизоде, где Андрий смотрит на небо: «…все было открыто (…) чистота и прозрачность стояли в воздухе. Гущина звезд, составлявшая млечный путь, косвенным поясом переходившая в небо, вся была залита в свету». Похожая картина в «Вие»: «Все было ясно при месячном, хотя и неполном свете». И здесь же, хотя речь идет об обратном, использовано то же самое слово: «Долины были гладки, но все от быстроты мелькало неясно и сбивчиво в его глазах».

«Мертвые души» – вещь, во многом отличная от ранних гоголевских сочинений. Однако, когда дело доходит до блеска или света, Гоголь остается верным себе, например при описании дома губернатора: «Вошедши в зал, Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом» (ср. с описанием прихода Пирогова на званый вечер в «Невском проспекте»: «Сверкающие дамские плечи и черные фраки, люстры, лампы, воздушные летящие газы, эфирные ленты (…) – все было для него блистательно»).

Свет во тьме, свет, делающий ночь чем-то другим, чем ей положено быть в «норме»: описывается ночь, а видно все, как днем. И главное, все блестит каким-то особым нереальным блеском. Как в «Страшной мести»: «…далеко блестят горы и Днепр. А за Днепром синеют леса. Мелькает сверху прояснившееся ночное небо». Небо «мелькает» – значит, облака бегут, однако главное опять-таки в необычности состояния: на улице ночь, а видно все – и блестящие горы и синие леса. Поменьше масштабом, но та же по смыслу картинка в «Майской ночи…». В ночном мраке еще «более, еще лучше блестят при месяце толпы хат; еще ослепительнее вырезываются из мрака их стены». «Блестящие» стены, может быть, и преувеличение, обмазанная известью глина вряд ли блестит, однако таков гоголевский взгляд: он видит именно это невероятно четкую контрастную картину – белые блестящие дома на фоне черной ночи. Через несколько страниц Гоголь описывает лицо Ганны, которое «при свете месяца блистало», в ночной сцене в «Вие» выведена русалка, «вся созданная из блеска и трепета»», а в уже упоминавшейся «Майской ночи…» свойство блеска перенесено на всю ночь, на все пространство: «ночь казалась (…) еще блистательнее». Вроде бы, о ночи естественно сказать «еще темнее», а здесь не просто «блистательно», а «еще блистательнее». Опять, как мы видим, речь идет не о том, что среди ночи можно что-то рассмотреть, а об освещении нереальном, неправдоподобно ярком. Как в «Ночи перед Рождеством», где в самом начале упомянута зимняя «ясная ночь», а затем Чуб произносит главные для нашей темы слова: «Нарочно, сидевши в хате, глядел в окно: ночь – чудо. Светло; снег блещет при месяце. Все было видно, как днем».

Но если ночью все видно, как днем, то это действительно «чудо». То есть, не только что-то «красивое», но и сверхъестественное, волшебное, как сказал бы Гоголь, «наводящее изумление». Так изумлен был кузнец Вакула, когда ехал по вечернему Петербургу: «Боже ты мой, какой свет! – думал про себя кузнец, – у нас днем не бывает так светло» (вспомним еще раз, как вынужден был зажмуриться Чичиков, когда вошел в ярко освещенную залу в доме губернатора). И хотя в двух последних случаях нет ничего мистического, – все решили иллюминация и освещение, – сам факт нереально яркого света, света, превращающего большое темное пространство в ярко освещенное, вполне очевиден. Создается ощущение, что все эти картины превращения тьмы в блеск, ночи в день не случайны, что Гоголь знает, о чем пишет и зачем ему это нужно.

Знал об этом и Хома Брут, когда стоял посреди пустой ночной церкви рядом с гробом панночки. «Надо сделать так, чтоб видно было, как днем» – подумал Хома и начал зажигать одну свечу за другой, пока вся церковь не осветилась. «Страшна освещенная церковь ночью, с мертвым телом и без души людей». Значит не только «чудной», прекрасной может быть ночь, как это было в расцвеченном фонарями и иллюминацией Петербурге или перед Рождеством в Диканьке. Она может быть и страшной, хотя бы и наполненной ярким светом. Все дело в том, какие события в этой ночи происходят. Бал, фейерверки или ясная Рождественская ночь с месяцем – это одно, а пустая, залитая светом свечей ночная церковь с гробом посередине – совсем другое.

Если мрак есть отсутствие света, то можно ли сказать, что свет – это отсутствие мрака? И можно ли, связав свет с благом, сказать то же самое о тьме и зле: тьма – это отсутствие света, но разве зло – это просто отсутствие блага? Вопросы подобного рода имеют долгую историю и не имеют однозначных ответов. Хотя бы потому, что тень, а в пределе своем – ночь, существуют благодаря тому, что свет, наткнувшись на непрозрачный предмет, рождает тень. Старый пример с маленькой свечкой, которой довольно, чтобы осветить мрак и быть видимой среди этого мрака, говорит в пользу силы или активности света. Иначе говоря, свет существует, обладает сущностью, тогда как тьма ею не обладает и живет лишь отсутствием света; поэтому можно сказать «источник света», но нельзя сказать «источник мрака».

До открытия астрономами «черных дыр» так оно и было, однако теперь само знание о том, что существуют силы, способные поймать, спря тать свет в себе, заставляет взглянуть на проблему несколько иначе: впрочем, кто знает, может быть, внутри этих самых дыр все блистает? Гоголь о «черных дырах» ничего не знал, однако силу, спрятанную в темноте ночи, ощущал всем своим существом. Точнее, не просто в темноте (она Гоголю не интересна), а именно в ночи, то есть особом, противоположном дню времени суток, когда «по правилам» ничего не должно быть видно и тем не менее все прекрасно видно. С точки зрения онтологической поэтики, такого рода предпочтения могут быть продиктованы какими-то глубинными причинами, суть которых к области культуры и идеологии не сводится: свое слово сказала здесь и природа.