— Это? — Машка пожимает плечами. — Это так, чучундрики.

— И чувырлики, — подхватывает Сонька. Берёт одного смешного тряпичного человечка в клетчатой юбочке-килте и с подобием волынки, сооружённой из куска пластилина и воткнутых спичек. — Вот эти маленькие, но взрослые — чучундрики. А те, кто их детишек изображает — чувырлики.

Чувырлики тоже из тряпочек, с ручками-ножками из кручёных шнуров в цветастых юбочках и штанишках, с косичками и хохолками… У них удивительно милые раскрашенные фломастерами личики с живыми лукавыми глазами, и, глядя на этих чуд, просто невозможно удержаться от улыбки. Есть у моих девочек хорошая привычка: не могут они смотреть телевизор — даже любимые фильмы — просто так, им обязательно нужно чем-то занять руки. Однажды, подсмотрев у подруги, как та мастерит забавную куклу, они живенько переняли процесс, и вскоре этим добром была завалена вся квартира. Потом мы начали их просто-напросто раздаривать, но самых удачных и любимых девочки оставляли для этой вот коллекции.

— А это что? — спрашивает Николас.

— Эльфячий шарик, — говорит Машка. — Это мы сами придумали. Шарик-эльф.

Игрушка состоит из деревянного шарика чуть меньше пинг-понговского, на котором намалёвана забавная рожица, приклеены волосики и кое на ком даже надеты косыночки и фейские колпачки. К шарику-голове крепится цветастая юбочка-солнце и петелька-подвеска, ну, и, конечно, прозрачные крылышки — эльфы всё-таки… Этого добра у нас тоже много. Причём мастерить их девочки могут с закрытыми глазами, как мы в своё время из листа бумаги в клетку за несколько секунд могли сделать не просто кораблик, а пароход с двумя трубами. И что такого в них Николас нашёл?

И уже по привычке, приобретённой в тесном общении с родственником, всматриваюсь в куклят.

Что значит — замыленное зрение… Если бы Ник не застыл соляным столпом напротив коллекции, я так и проскочила бы мимо, не обратив внимание на то, что няшные малыши так и подсвечены зелёным сиянием. Да, представьте, ни один не обделён.

Николас осторожно двумя пальцами берёт одного чучундрика и начинает его вертеть, осматривать, прощупывать, сканировать — в общем, полностью повторяет сэра Майкла и Магу в тот момент, когда они изучали куклу-Долю, что я состряпала для Гелечки. И посматривает то на меня, то на девиц, заинтересованно притихших.

— Гляди-ка, — говорит. — Да у них твоё обережничество вовсю работает. И проявляется, между прочим, безо всякой инициализации, представь. Некромантовская аура ещё не раскрыта, а обережная — действует. Слабенько, правда, но её у моих племянниц и не слишком много. Надо же… Девицы, — обращается он, а у тех уже уши так и растопырены от любопытства, — а вы кому-нибудь дарили этих своих… чучундр?

— Спрашиваешь! Да их у нас нарасхват разбирают, — отвечает довольная Сонька. — На счастье! Хочешь, тебе подарим?

— Хочу, — отвечает серьёзно Николас. — Только мне нужно лучшую. Я всё-таки ваш любимый дядя, и, между прочим, единственный, мне подавай всё самое-самое.

И тут мои девицы переглядываются, одновременно краснеют и лезут каждая в свой шкаф.

Машка извлекает крошечного тряпичного зайца, чуть больше моей ладони. Когда-то он был тем, что можно было назвать мягкой игрушкой, но прожил с моими девочками почти с первых месяцев их, да и собственной жизни. Можете представить, сколько раз мне приходилось его стирать, зашивать, перебивать заново наполнителем, подкрашивать или вовсе заменять глаза… Мои девахи ни за что не соглашались с ним расстаться. Я-то думала, они его давно выбросили, а он, оказывается, живёхонек да ещё расцвечен цветными заплатками настолько, что почти не виден родной мех, потёртый донельзя. Маленький, но боевой заяц обряжен в джинсовые штаны на самых настоящих помочах. В уши, окончательно потерявшие первоначальный цвет, должно быть, вставлена проволока, потому как торчат очень уж воинственно; к лапке привязана какая-то палочка.

— А это что? — спрашивает Николас несколько ошарашено. И не удивительно. Это только девочки не видят, что от их брутального зайца так и полыхает. Причём не моей аурой, не зелёной… Золотой.

— Жезл, — торжественно заявляет Машка. Она же ауры не видит, думает, дядюшка сражён самим зайцем наповал. — Это костяной жезл. Мы его сами сделали из куриной косточки. Чтобы был… — и она снова краснеет, — как у Некроманта из Дьяблы. Ну, совпало так, честное слово! А раз у нас заяц-некромант — значит, тебя он тут и дожидался всё это время.

Сказать что Николас в ступоре — ничего не сказать. Молча он берёт игрушку. Соня, наконец, извлекает из шкафа бархатную чёрную ленту.

— Вот, — говорит она тожественно, — моя любимая. Я её как на голову повяжу вместо ободка — красивая становлюсь необыкновенно. Ты ж у нас тоже… В общем, это тебе и зайцу. Зайцу и тебе.

И начинает завязывать ленту бантом на шее зайчишки, не замечая, что Николас до побеления стиснул челюсти.

— Подожди, — говорю, дождавшись готовности банта. — Давай уж и я добавлю.

Пусть ваш дядя немного придёт в себя, девочки. Пусть опомнится. Слишком много любви не бывает, но когда получаешь её вот так сразу, и вроде бы ни за что — на усвоение нужно время.

Я деликатно вытаскиваю из его почти намертво сжатых пальцев игрушку и иду в зал.

Серебряной канителью я вышиваю на одном их хвостиков чёрной ленты латинское N. Николас. И берусь за другой кончик. Анна подсаживается рядышком на край дивана и внимательно следит за мной. Когда я почти дошиваю вторую букву и собираюсь уже заправлять на изнанке нитку, чтобы потом обрезать, проекция вдруг говорит: