Город дремал. Солнце уже сделало его розовым, отчего он смахивал на нарумянившуюся благородную старуху. Мелкие грузовые машины и утренние автобусы портили приятное впечатление. Компании, отгулявшие ночь, брели как понурые зомби. Одинокий фотограф с лицом аутиста передвигался по кривой траектории, выискивая чтобы такого сфоткать. На форточках окон сидели бесчисленные коты всех мастей и характеров.

По привычке и из любопытства, Дэн проводил меня до самой квартиры. У которой вместо привычного коврика лежал пучок выдранной с корнем крапивы. Чахлой и пыльной. Мертвой, но злой. Скорее всего, его запихали в дверную ручку, а потом он взял да и вывалился.

– Теперь ты сам видишь! – сдавленным шепотом сообщила я.

Мне казалось, что соседи стоят, затаившись, и подслушивают. Прижавшись ушами к замочным скважинам. И сдавленно хихикают.

Отпинав крапиву к стене, Дэн помог мне затащить велик в комнату, приволок свой, и велел ставить чайник.

– Вспоминай. Спокойно подумай, кому ты могла насрать так, чтоб тебя возненавидели?

– Неа. Никому. Ты же знаешь – я не подлая.

Ну, кто б сомневался – он состроил скептическую ухмылку. Вот зараза! А ведь я правду говорю – я не могу специально сделать кому-то гадость. Случайно – да, бывало. Давно. До сих пор стыдно.

– Зато я сама себе напакостить запросто могу. Но тоже – случайно.

– Не кипятись. Я не сомневаюсь, что ты причину не знаешь. И вообще – может, это детишки шалят? Мелкие пакостники. Я сам таким был, – теперь в его голосе дребезжала масса горделивых многозначительный интонаций. – У вас во дворе много школоты?

– Нет ее совсем. Я самая младшая. Ведь младенцы не в счет. Ты бы лучше спросил кто у меня соседи по площадке. Верняк, кто-то из них.

Дэн бдительно контролировал как я завариваю чай. Ритуал был соблюден и он поглядывал на чайник, жалея, что он не прозрачный. У него дома стеклянный заварочник, чтоб медитировать на дрейфующие чаинки.

Заподозрить соседей оказалось проще всего, но вот вычислить кто именно не жалеет времени для пакостей, я не могла так сразу. Мне вдруг стало жутко интересно понять, кто способен меня возненавидеть. До недавнего времени для меня понятие ненависть заключалось в плохих мыслях и словах. Таким способом ненавидят многие. Но ведь в моем случае, кому-то моя персона стала до такой степени отвратительна, что он не поленился поискать в центре Питера крапиву.

Близких соседей было три семьи. Про одних я знала только одно – встают рано, ложатся тоже рано, еще у них есть черный лоснящийся мускулистый кот. Точно не они.

Вторые были мне знакомы гораздо больше. Они дружили с нашей семьей до ее разделения, но как только мои родители развелись, общение свелось к редким вопросам про новую мамину семью. Про папу они не спрашивали, считая его кобелем и злодеем, потому что он бросил маму, чтоб жениться на молодой.

Третьи соседи жили в «нехорошей» квартире. Про которую ходила легенда о призраке толстого городового. Его до сих пор многие видят в белом мундире и форменной фуражке. Версии кончины городового отличались мало – он испугался революции и повесился в спальне. По другой версии – застрелился. Доказательством второго варианта была история нахождения клада. Который случайно выпал во время ремонта из-под подоконника. Портсигар серебряный с совой на крышке, и бляха с гербом, да железка с номером. Было еще письмо, в котором некая Сонечка требовала вернуть ее фотоснимок, грозясь покончить с собой. И сам фотоснимок тоже был – Сонечка губки бантиком, глаза с прищуром и прическа как древесные стружки. Сучка какая-то пронырливая, а не Сонечка.

Я только однажды столкнулась с городовым. Мне тогда лет пять исполнилось, а новогодней ночью я шпионила, глядя в окно, поджидая Деда Мороза. И дико заорала на весь двор от радости, решив, что мне несут подарки, хотя призрак был без мешка. Мама тогда тоже орала. На меня. И зачем-то отпугивала городового своим крестиком, что висел на шее. А мне его жалко было. Мороз на улице, а он одет по-летнему. Стоит такой хорошо заметный на фоне темного подъезда. Был бы он на фоне снега – я бы его не заметила.

– Не Дед Мороз, – пояснила я маме.

И он так жалобно на нас глядел. Прямо мне в глаза. Я хорошо это запомнила. Стоит посреди сугроба, толстый как бегемот в форме и печалится.

Я до сих пор удивляюсь – почему городовой умеет видеть наш мир, а мои призраки – нет. Даже завидую соседям, которые плевать на него хотели. Я бы ним точно подружилась. Даже если он говорить не умеет, он ведь знаками мог бы мне показать, что думает.

– И не городовой это вовсе. Они нищие были. А этот – в теле, дородный такой. Наверное – городничий, – мнение мамы могло оказаться и справедливым, но на именование призрака не повлияло.

Потом мне попалась поэма Эдуарда Багрицокго, там наверняка про нашего городового написано:

А потом, когда я уже взрослее была, то натолкнулась в Питере на памятник городовому, а серьезный старичок, что ошивался поблизости, просветил меня – попасть на эту службу было очень даже непросто. По его словам, городовой был ну просто эталон полицейского с хорошей оплатой и пенсией. В общем – завидный жених. Мечта всех кухарок и горничных. Я только одного не поняла – старичок сказал, что у городового из оружия была только картонная сабля. Приврал, наверное.